Черные дельфины

«Далида! Хотя к чему эти ролевые игры. Они не для тебя, ты мудрее и выше этого. Елизавета! Неужели ты ещё сомневаешься во мне? Видишь? Я один понимаю тебя! Признаюсь, я очень рад, что ты обратилась ко мне. У меня ещё не было души, равной твоей, — такой богатой, чуткой и глубокой! Я чувствую души людей, я знаю, как вести каждого из них — таков мой дар. Но все, кому я помогал прежде, были слишком слабы, чтобы осмелиться идти своей дорогой. Только ты одна оказалась на это способна. Этим ты мне близка, этим мы похожи. И оттого так одиноки.

Я знаю о тебе всё. Поэтому будет честно, если и ты узнаешь всё обо мне. Меня воспитывал дед. Мама редко бывала дома. Но я не ощущал её отсутствия. Общество навязывает нам стереотип, что у ребёнка должны быть мама и папа. Догма за догмой — одно звено на другое — и вот вокруг твоей шеи уже цепь, и, кажется, вырваться невозможно. Опровергаю этот постулат своим примером — я был счастливым ребёнком, потому что меня любил дед. Самым долгожданным праздником в году был не Новый год, а 21 марта — день рождения моего деда. Именно он был полон чудес и подарков. 21 марта мы обязательно куда-нибудь ходили — в цирк, в консерваторию или в театр. Дед готовил мне праздничный завтрак, а после нашего культпохода обязательно вёл в кафе-мороженое. Оно было рядом — на углу второго дома. Как сейчас помню — называлось „Сладкоежка“. Теперь там супермаркет.

От деда я перенял страсть к литературе, истории и философии. Он читал мне вслух взрослые книги — говорил, что детской литературы не существует, это условность, которую придумали люди, чтобы ограничить свободу человека ещё и по возрастному признаку.

Самое большое удовольствие я испытывал от рассказов Акутагавы: что-то волнующее, запредельное было в этих простых и при этом совершенно непонятных историях. Дед рассказывал мне, что Рюноскэ покончил с собой из-за какого-то душевного недуга. Однажды я спросил его: что, если Акутагава ушёл из жизни не потому, что сошёл с ума, а, наоборот, понял что-то важное. Деду понравилась моя идея. Он продолжил её в том духе, что поступок писателя был освобождением от абсурдного мира, который вечно требует от человека больше, чем может ему предложить. Как видишь, дед не ограничивал наше общение никакими запретами, я мог обсуждать с ним всё, что меня волновало.

В отсутствие „нормальных“ родителей я не чувствовал себя обделённым. Пока дед не заболел. Болезнь его была стремительной — инсульт. Его парализовало. За один день крепкий, солидный мужчина превратился в беспомощного старика, едва способного говорить. Я знал, что мучительнее всего для деда — унижение от физической немощи, зависимость от других буквально во всём. Он уже не был собой. Его существование превратилось в долгую душевную агонию, и он бы предпочел мгновенную смерть. Я вспомнил наши разговоры про Рюноскэ и понял, что должен сделать.

Дед всё равно бы ушёл, умерло бы его заживо гниющее тело, я же дал ему возможность уйти достойно. Делая это, я думал только о его благе, и хотя я смирился с тем, что его фактически не стало, эта утрата оказалась гораздо ощутимее, чем я предполагал. Мне тут же захотелось последовать за ним: таблеток осталось много.

Одно меня удержало: я мог помочь тем, кому эта жизнь причиняет страдания. Для меня эта жизнь — зона, из которой я могу выводить людей, как сталкер. Я уверен в своём даре, потому что я способен видеть, что там — за чертой, которая из этого мира кажется тебе такой страшной. Загляни за неё — и ты всё увидишь сама.

Я хочу помочь тебе! Доверься мне! Остался всего шаг до пробуждения».