Черные колокола

Жужа подошла к отцу. Стоит перед ним, молча, темными от печали глазами спрашивает о том, что нельзя выговорить словами. Лицо ее без кровинки. Шандор Хорват отвечает дочери тоже молча, только твердым, суровым взглядом. Жужа понимает его, но боится поверить. Может быть, ошиблась?

– А как же он, Дьюла? – Жужа смотрит на сердитые губы отца и знает, какие слова они произнесут.

– Не наша это забота. Разве он годовалый, не понимает, что огонь есть огонь.

Все точно сказано. Возразить такому судье невозможно. Защитить брата нечем, есть только жалость к потерпевшему бедствие, надежда на великодушие сильных.

– Член правления клуба Петефи Дьюла Хорват!.. «Он вцепился в меня, чтоб я его поднял ввысь… – тихо размышляя вслух, произнесла Жужанна. – Я стряхнул его, как червя, прилипшего к моему сапогу».

Все с недоумением посмотрели на нее. О чем она?

– Вспомнила Петефи, – пояснила Жужанна. – А может быть, все-таки предупредим?

Юлия сжала губы, закрыла глаза, осталась наедине со своей совестью, со всем тем, что случилось с ней за эти страшные дни, и думала.

Имре быстро и просто решил судьбу профессора Дьюлы Хорвата. Улыбнулся, сказал:

– Не имеем права предупреждать.

– Я много раз его предупреждал. – В словах Шандора нет даже горькой печали. Она будет терзать его потом, когда утихнет Будапешт, когда с его камней смоют кровь Мартона и тысяч таких, как он, венгров и русских.

Когда ты воочию убедился, сколько бед натворили на твоей земле враги и предатели, когда видишь, как фашистская лапа терзает сердце народной Венгрии, когда петля карателя чуть не удавила тебя самого, когда глубоко понял и почувствовал, что снова стал тем, чем был всю жизнь, – в такое время нельзя не вынести беспощадного приговора тяжко виновному, пусть это даже твой сын. И к самому себе, к своим вольным и невольным промахам и слабостям тоже неумолим.

Нет прекраснее на свете дела, чем это – своей жизнью утверждать жизнь.

Шандор бачи в темно-синем рабочем комбинезоне, тронутом кое-где оружейным маслом, смуглый, с прокуренными усами, с большой седеющей головой, скупой на движения, строголицый, деловитый. Внешне он ничем не напоминал ни парижского коммунара, сражавшегося на баррикадах, ни мастерового московской Красной Пресни, закладывавшего один из краеугольных камней пролетарской революции, ни петроградского рабочего, штурмовавшего Зимний дворец. И все же он был им сродни.

Юлия открыла глаза, посмотрела на подругу.

– Ты ждешь, что и я… Хорошо! А Мартона он предупредил?

– Но это же приговор!.. А разве мы имеем право?

– Он сам себя приговорил.

– Да, это так, но… Я уверена, что Арпад еще раз попытался бы помочь ему.

– Что ж, давайте попробуем и мы, – согласилась Юлия.

– Я возражаю, – сказал Имре.

Шандор молчал. Ему предстояло произнести последнее слово. Он сказал:

– Предупредим! Пусть пеняет на себя, если…

Часовой Антал распахнул дверь, впустил Дьюлу Хорвата.

Это уже дряхлый старик. Лицо его молодое, волосы не поседели, но он обречен. И это видно каждому с первого взгляда. В движениях нет осмысленной энергии, только тупая, темная инерция. В выражении лица, во взгляде – подавленность, безысходное отчаяние. Ни на кого не глядя, понуро бредет к себе.

– Добрый день, профессор!

Он отчужденно смотрит на Юлию.

– Не узнали? Невеста вашего брата, которого вы…

Жужа схватила подругу за руку, крепко стиснула ее.

Дьюла всмотрелся в Юлию и кивнул головой.

– Узнал. Жива? Удивительно!

– А я не удивляюсь. Тот, кто не позволил себя обмануть, кто боролся за правое дело, будет жить вечно. – Юлия усмехнулась. – Извините за плохие стихи, профессор.

– Дьюла, где ты был? – спросила Жужа.

– В парламенте. Такое там увидел! Вавилонское столпотворение. Имре Надем вертят, как хотят. Все делегации. И от каждой нафталином смердит, а то еще приятнее – трупом. Хортисты явились в своих старых мундирах, со всеми орденами. Заводчики размахивают акциями… Помещики требуют возвращения конфискованной земли. Стучат по столам увесистыми палками в приемных Надя и министров… Врываются в кабинеты, шумят, угрожают… А в коридорах зазвучал старый припев: «Ваше превосходительство… Ваше благородие…» А на улицах еще хуже. Костры… из книг, из людей.

– Коммунистов бросают в Дунай, – добавила Юлия. – И не только коммунистов. Их жен, детей, друзей.

– Видел и такое… Да разве мы этого хотели?.. Продали! Надругались! Потопили в крови то чистое, святое, за что воевала и умирала молодежь.

Жужа переглянулась с отцом и сказала:

– Дьюла, мы уходим отсюда. Пойдешь с нами?

– Куда?

– К Арпаду.

– Нет, к нему не пойду. И здесь не останусь.

– Куда же ты?

– Не знаю. Ничего не знаю. – Махнул рукой, ушел к себе.

Юлия вздохнула без всякого сожаления.

– Все ясно. У поэтов своя особая дорога, они витают в облаках.

С улицы донеслись автомобильные гудки, скрежет тормозных колодок и баллонов. Радист осторожно выглянул в окно.

– Вернулись! В полном составе. Букет. А в придачу долговязый американец, корреспондент. По местам!