Черные листья

Он вышел из купе и через несколько минут вернулся с бутылкой коньяку: ничего другого в буфете вагона-ресторана не оказалось. Когда он уже возвращался, в проходе ему повстречалась та самая проводница, которая привела в его купе Елену Алексеевну. Коротко бросив взгляд на бутылку, она ехидненько улыбнулась и даже подмигнула Тарасову — я, мол, все это предвидела, так, дескать, все и должно быть. От этой ее улыбочки и ехидного подмигивания Алексею Даниловичу стало не по себе. Будто его вдруг поймали за руку в то самое время, когда он пытался стащить что-то чужое. Проводница тотчас скрылась, а он остановился, долго стоял у окна и никак не мог избавиться от чувства уличенного в грязных делишках человека. На какое-то мгновение у него даже возникла мысль вышвырнуть бутылку с коньяком к чертовой матери — наверное, это его очистило бы и успокоило. Но вот за окном проплыл мутный плафон полустанка, за ним второй, третий, и все они точно потонули в сырой мгле, а по стеклам извилистыми дорожками текли дождевые струи, и Алексей Данилович, вглядываясь в неуютную ночь за окном вагона, вновь ощутил острый приступ тоски и безысходности. Он с какой-то решимостью отчаяния оторвал себя от окна, от неуютной ночи и, войдя в купе, с такой же решимостью отчаяния в голосе сказал Елене Алексеевне:

— Будем пировать по-настоящему. Вы не против?

— Конечно, нет, — ответила она. — Будем пировать по-настоящему. Представим, что здесь терем-теремок, оторванный от всего мира, и мы — его полные хозяева. Неплохо, Алексей Данилович?

— Неплохо, — согласился Тарасов.

Ему вдруг захотелось понять: кто же она есть, эта незнакомка? Все в ней казалось естественным — и голос, и по-русски медлительные, но ловкие движения, и взгляд спокойных серых глаз, то утомленных, то озорных. Длинные густые ресницы были совсем не накрашены, слегка припухлых губ тоже не касалась помада, и цвет ее лица даже при люминесцентном освещении казался естественным и здоровым. Но как понять ее слова: «Представим, что здесь терем-теремок, оторванный от всего мира, и мы — его полные хозяева?» Что это в ней — романтика детской непосредственности или намек видавшей виды женщины?

По натуре своей человек очень порядочный, Алексей Данилович и в других людях больше всего ценил именно это качество.

Он не считал себя ханжой. Просто женщин, кроме Татьяны, он не замечал. Ему никто другой не был нужен, ни на кого другого свою Татьяну он не променял бы. Сравнивая ее с другими женщинами, Алексей Данилович и в них хотел видеть такую же честность, такую же чистоту и незапятнанность, и если ничего этого не находил, то, хотя и не делал каких-либо крайних выводов и широких обобщений, все же в нем что-то постоянно протестовало.

Елена Алексеевна между тем закончила свои хлопоты и весело проговорила:

— Ну что, Алексей Данилович, начнем?

Он улыбнулся:

— Начнем.

Тарасов давно не пил спиртного и уже после двух-трех рюмок почувствовал, как расслабился и все вокруг приняло необычные оттенки. Ему стало легко — необыкновенно легко после той изнуряющей борьбы с наступающим на него мраком, которую он вел денно и нощно и которая его исподволь опустошала. Черт подери, здесь действительно великолепный теремок, и это замечательно, что за окном вагона такая несусветная мерзость. Пускай себе там хлещет дождь и стынут на холоде лужи, пускай себе сырая мгла окутывает тот, заоконный мир — в теремке тепло и уютно, приятный голос Елены Алексеевны уже не кажется чужим и незнакомым:

— Давайте еще по одной, Алексей Данилович! Вы ведь сами сказали, что будем пировать по-настоящему…

— Давайте, Елена Алексеевна…

Ржаное поле — это далекое, милое детство. До войны, когда еще были живы отец и мать, Алешка с дружками уходил на поля соседнего с городом колхоза. Уходили обычно на ночь — ни отец, ни мать этому не противились: пускай мальчишка почаще бывает в ночном, пускай его душа впитывает все, чем природа богата. И она, душа Алешки, действительно раскрывалась перед удивительной гармонией того мира, в котором ему надлежало занять свое место под солнцем.

Больше всего он любил лежать во ржи, вдыхая ни с чем не сравнимый запах спелых колосьев. Он не променял бы этот запах ни на какой другой, хотя даже себе не мог объяснить — почему. В его представлении ржаное поле было изначальным сотворением всего живого на земле — именно отсюда вышли первые люди, первые звери, из-под спутанных ветром колосьев вылетели первые птицы, выползли первые букашки. Потом, повзрослев, он посмеивался над наивной своей детской фантазией, но до сих пор запах созревшей ржи был для него как далекий, но незабытый сон…

Не совсем отдавая себе отчет в том, что делает, Алексей Данилович неожиданно протянул к Елене Алексеевне руку и, коснувшись ее ржаных волос, не то погладил их, не то лишь пытался погладить, но она резко отклонила голову в сторону и даже подняла руки, словно защищаясь от него, и так же резко, испуганно выкрикнула:

— Не надо! — Потом уже мягче повторила: — Не надо, прошу вас.