Черные листья

— А это не сразу и заметишь, сынок. Тут не одни глаза нужны. Может, я, правда, на старости лет дитем становлюсь, а дети, сам понимаешь, человеки особо чуткие ко всему, только ж разум мой тоже еще работает, и, значит, я и так и сяк принимаю жизнь. А она, жизнь наша, вон как шурует! Куда ни глянь! Что ни день — то новое. О технике уже не говорю — тут и уму все не постичь. Да вот что удивляет, сынок: техника эта, которая в руках ваших, она-то все вокруг и меняет. Особливо самого человека. Лучше он становится, умнее и, если хочешь, душевнее, чище. Или нет?

Старик с присущей ему лукавинкой взглянул на сына, вздохнул:

— Да чего это я о том о сем… Мы ж с тобой о Селянине и о тебе. Радуюсь я за Павла — в отца характером пошел. Тот тоже так: уж коли начнет с кем драться, так до конца. Никогда от своего не отступится… Может, с таких вот, как отец Павла, и зачиналось оно тогда, все новое, а теперь размах взяло? Или нет?

— За Селянина радуешься, а за сына печалишься? — с обидой спросил Андрей Андреевич. — Поддержа-ал, спасибо.

— А ты не серчай, сынок. Я ж не со зла…

Андрей Андреевич знал: конечно, «не со зла», а все же не мог не почувствовать горечи — вот, оказывается, и отец на стороне Павла. Правда, не исключено, что дело тут в солидарности другого рода: старые шахтеры очень уж свято чтут дружбу своих сверстников, и отец, именно исходя из этого чувства, говорит с такой теплотой о сыне умершего Селянина. Но почему же у него не находится таких теплых слов для собственного сына? Или он действительно разделяет точку зрения Павла?

Отец сказал: «Радуюсь я за Павла — в отца характером пошел. Тот тоже так: уж коли начнет с кем драться, так до конца. Никогда от своего не отступится…» Хорошо. А не думает ли Андрей Петрович Симкин, что его собственный сын тоже умеет драться и тоже от своего никогда не отступится? Он что — плохо знает собственного сына?

После долгих сомнений Андрей Андреевич решил: даже для пользы самого Павла Селянина ему надо дать бой. И в тот же вечер написал статью. Он был убежден в своей правоте, поэтому не кривил душой и совсем не преследовал цели за нанесенную Павлом обиду свести с ним счеты. Но когда уже написал и утром отнес статью в редакцию, его вдруг охватило смятение: а ведь все это и похоже на сведение счетов, никто по-другому и не поймет. Да, в конце концов, не в других дело, а в самом себе.

На душе стало как-то мерзко, будто совершил подлость. Или это и есть подлость? Инженер, начальник участка Симкин сводит мелкие счеты с горным мастером, человеком, который только-только становится на ноги…

* * *

Андрей Андреевич в отличие от многих начальников участков большую часть времени проводил под землей. Конечно, у начальников участков уйма дел и на поверхности, и никто их ни в чем не обвинит, если они часами решают какие-то вопросы в разных отделах шахтоуправления, но Симкин обычно поручал решение таких вопросов своему помощнику, а сам спускался в шахту. Именно здесь, в грохоте струговых установок или комбайнов, в пулеметной дроби отбойных молотков, которыми шахтеры разбивают мощные глыбы антрацита, Андрей Андреевич видел главное место своей жизни.

Приглядываясь к шахтерам, он и в них искал и хотел найти то же, и если тот или иной человек, по мнению Андрея Андреевича, приходил работать на шахту лишь ради высоких заработков, Симкин относился к такому шахтеру с полным равнодушием и пренебрежением, как к человеку пустому, почти неполноценному. Но когда он убеждался, что рабочий очистного забоя, проходчик, электрослесарь, машинист с самозабвением отдается своей профессии, Андрей Андреевич испытывал такое чувство радости, словно в груде породы и штыба вдруг находил алмаз, которому не было цены.

…Подходя в лаве, где работал комплекс «УСТ-55», Симкин вспомнил, что Селянина сейчас здесь быть не может — его смена должна была спуститься в шахту часа через два. По характеру человек прямой и никогда ни перед кем не робеющий, на этот раз Андрей Андреевич и сам удивился тому ощущению невольного облегчения, которое к нему внезапно пришло: сейчас ему Павла видеть не хотелось, сейчас он не был готов к не очень приятной встрече с ним. Лучше потом. Потом, когда в нем что-то уляжется, когда он сам для себя окончательно решит — совершил он что-то недостойное или нет?

Включив «головку», Симкин полез в лаву, к приводу струга. Рядом с ним по рештакам с грохотом полз к конвейерному штреку антрацит, и Андрей Андреевич, глядя на острые, отсвечивающие алмазными блестками глыбы, вдруг подумал: а ведь в том, что он видит — глыбы угля, а не мелочь, перемешанную со штыбом, — есть и заслуга Павла Селянина. Есть заслуга Селянина и в том, что струговая установка работает почти бесперебойно и, пожалуй, действительно скоро возьмет полный разбег…

Правда, он тут же подумал и о другом: «Заслуга Батеева и конструкторов института! При чем тут Селянин? Селянин — исполнитель. Рядовой исполнитель!»

Однако, как ни странно, эта мысль почему-то не успокоила. Даже показалось, будто он ищет оправдания самому себе. И это тоже неприятно кольнуло…