Черные листья

Боже, какой же ты был чурбан! Как ты мог быть холоден с ним, с Тарасовым, с человеком совершенно необыкновенной души! Ты ведь уже знал, что он тяжко болен, ты ведь где-то там, в самом дальнем уголке сознания, уже чувствовал, что с ним в любую минуту может случиться страшная беда. По легкомыслию своему, что ли, думал: «Он крепкий. Духом крепкий. Такие смерть побеждают легко…» Знал, конечно, что врешь самому себе, успокаиваешь себя, оправдываешь свою недостаточную внимательность к нему. Правда, каждый раз ты все же чувствовал угрызения совести и давал себе твердое слово: «В следующий раз буду совсем другим. Так нельзя…»

Эх, если бы сейчас все вернулось! К чертовой матери послал бы все остальное, сел бы с Алексеем Даниловичем где-нибудь в укромном местечке под раскидистым деревцем и говорил бы, говорил бы с ним до поздней ночи. Не о деле, не о работе, нет, просто о жизни. Разве с секретарем парткома надо говорить только о работе? Разве любой партийный работник не такой же человек, как ты сам? А к Тарасову ты шел лишь по служебным вопросам. А если по личным — то по своим. Спросил ли когда-нибудь у него. «А как, Алексей Данилович, живешь ты сам? Что, Алексей Данилович, у тебя на душе? Давай поговорим, давай, дорогой человек, друг другу откроемся, легче обоим будет…»

Вошел Илья Анисимович Разумовский. Хотя он работал не здесь, не в этой больнице, был он по обычаю в своем белом халате, из верхнего кармана которого выглядывали дужки роговых очков. Посмотрев на своего давнего друга Петра Сергеевича Батеева, Разумовский показал глазами: «Выйди».

В коридоре он сказал:

— Никаких надежд. — Помолчал, близоруко глядя в лицо Батеева, и добавил: — Страшно вот что: сознание у него ясное, он все отлично понимает — и то, что у него остались считанные часы или минуты, и то, что нет никаких надежд. Страшно это, Петр, или нет?

Батеев спросил:

— Татьяна с ним?

— Да. Держится, но лучше бы плакала… Алексей Данилович упрашивает врача, чтобы разрешили повидаться с каждым из вас. Тот ему сказал: «Успеется, вам сейчас нельзя волноваться». А Тарасов в ответ: «Во-первых, я не волнуюсь, волнуетесь, по-видимому, вы, а во-вторых, у меня не так много времени. И вы об этом знаете не хуже меня…»

— Так разрешат или не разрешат нам с ним повидаться? — спросил Батеев. — Пойди к главврачу, поговори с ним, ты же здесь свой. Скажи ему, что все равно мы отсюда не уйдем… Скажи, что с нами первый секретарь райкома…

— Хорошо, я пойду… Но ты должен дать мне слово, что и сам будешь сдерживаться. С твоим сердцем…

— Да иди ты к черту с моим сердцем! — неожиданно вспылил Батеев. — При чем тут оно?!

Разумовский ушел, и Батеев снова вернулся в приемную комнату, сел на свое место, даже ни на кого не взглянув. И никто ни о чем у него не спросил, потому что спрашивать, собственно, было не о чем, да и вид Петра Сергеевича говорил сам за себя…

Через несколько минут в комнату заглянула медсестра и сказала Антонову:

— Вы к Алексею Даниловичу?

— Мы все к Алексею Даниловичу, — ответил секретарь райкома.

— Всем сразу нельзя… Прошу вас пройти со мной.

2

А потом позвали и Павла.

Он вошел в палату так тихо, что ни Алексей Данилович, ни его жена ничего не услышали, а Павел, остановившись у двери, словно оцепенел, и не мог сделать больше ни шагу, и не мог оторвать взгляда от лица Тарасова, с трудом узнавая в нем черты человека, которого он считал самым дорогим существом на свете. Было слышно, как трудно, точно на грудь ему положили тяжелый груз, дышит Алексей Данилович, как что-то прерывисто хрипит у него внутри. Одна рука Тарасова лежала поверх одеяла, другую держала в своих ладонях жена Алексея Даниловича, осторожно поглаживая тонкие, ставшие почти совсем прозрачными пальцы.

Наконец Павел приблизился к койке Тарасова и опустился на стул рядом с Татьяной. Алексей Данилович повернул к нему голову, и в его глазах Павел увидел радостную улыбку.

— Вот и ты, — сказал Алексей Данилович. — Наклонись-ка, давай поздороваемся. Расцелуемся по русскому обычаю… Ну-ну, не надо ничего страдальческого, все идет своим чередом… Ты ведь мужчина! Смотри на Танюшу, какая она у меня молодец… Нам бы сейчас чего-нибудь сообразить на троих, чтоб веселее было. Неплохо было бы, а, Павел?

Он, кажется, хотел засмеяться, но неожиданно задохнулся, в груди у него опять захрипело, и по лицу пробежала судорога боли. Павел испуганно взглянул на жену Тарасова, потянувшуюся к тумбочке за лекарством, однако Алексей Данилович приподнял руку и сказал:

— Ничего не надо, Танюша, уже легче…

Легче ему, конечно, не стало, Павел это видел по его глазам, в которых отражалась и телесная, и душевная боль. Проведя рукой по лицу, словно желая стереть даже внешние признаки этой боли, Алексей Данилович спросил:

— Как поживает твоя Клаша? Воюет? Все у нее хорошо?

— Все хорошо, — ответил Павел.

— А ты?