Черные собаки

В деревню я вошел все в том же состоянии тихой самодостаточности. Я выпил пива на террасе «Отель де Тильёль», может быть, даже за тем же столиком, за которым когда-то чета молодоженов слушала рассказанную мэром историю. Я снял на ночь комнату, а потом отправился за полтора километра — или около того — к дольмену. Для того чтобы выиграть время, пошел я по дороге. В нескольких сотнях метров справа от меня шел край ущелья, скрытый за небольшим подъемом, слева и впереди расстилался суровый ландшафт нагорья, твердая, спекшаяся почва, полынь, телеграфные столбы. Пройдя мимо заброшенного хутора Ля Прюнаред, я свернул на песчаную тропинку и через пять минут вышел к дольмену. Я снял рюкзак, сел на огромную каменную плиту и начал чистить апельсин. Камень успел даже слегка нагреться на послеполуденном солнышке. По пути сюда я сознательно держал голову чистой от каких бы то ни было намерений, но теперь, когда я пришел сюда, они обозначились вполне отчетливо. Вместо того чтобы оставаться пассивной жертвой одолевавших меня голосов, я решил взяться за них всерьез, воссоздать из небытия сидящих здесь, на камне, Бернарда и Джун; вот они режут колбасу, ломают черствый хлеб и собираются отправиться на ту сторону долины за своим будущим. Причаститься оптимизма, свойственного их поколению, рассмотреть на свет первые сомнения Джун накануне достопамятной встречи. Мне хотелось застать их влюбленными друг в друга, до того, как началась их пожизненная ссора.

Однако пять часов пути прочистили меня насквозь. Я был собран, целеустремлен и не в настроении общаться с призраками. В голове у меня по-прежнему вертелись мои собственные проекты и планы. И никакой власти духи больше надо мной не имели. Голоса и впрямь растаяли; я остался один. Справа от меня низкое ноябрьское солнце расчертило светотенью морщинистую поверхность далекого утеса. И ничего мне было не нужно, кроме собственного радостного чувства от созерцания этих мест, от воспоминаний о семейных пикниках, которые мы устраивали здесь с детьми и с Бернардом, а большая каменная плита служила нам столом.

Я съел оба апельсина и вытер руки о рубашку, как школьник. Я хотел было вернуться обратно по тропинке, идущей вдоль края ущелья, но за время, прошедшее с тех пор, как я в последний раз приходил сюда, она успела зарасти колючим кустарником. И через сто метров мне пришлось повернуть обратно. Мне показалось, что все у меня под контролем, и вот на тебе, незамедлительное опровержение. Но я успокоил себя мыслью о том, что именно этой тропинкой и воспользовались в тот вечер Бернард и Джун. Это их дорога, а у меня своя — до старого хутора и дальше по дороге; и если уж делать из заросшей тропинки символ, данная интерпретация устраивала меня куда больше.

Я собирался закончить данную часть мемуаров именно на этом моменте, когда я возвращаюсь от дольмена и чувствую себя настолько свободным от своих персонажей, что готов сесть и начать писать книгу. Но я просто обязан вкратце рассказать о том, что случилось в тот же вечер в гостиничном ресторане, ибо, судя по всему, эта драма была разыграна исключительно для меня одного. Она была воплощением, пусть даже и искаженным, тех проблем, что одолевали меня, и детского моего одиночества; это было нечто вроде очищения, экзорцизма, в котором я действовал от лица своей племянницы Салли и от собственного своего лица и отомстил за нас обоих. Если прибегать к терминологии Джун, это была иная форма «одержимости», при которой она сама тоже присутствовала и наблюдала за мной. И вне всякого сомнения, сил мне придавала та смелость, с которой она встретила свое собственное испытание, в полутора километрах и в сорока трех годах от меня. Возможно, Джун сказала бы, что противостоять мне пришлось чему-то скрытому внутри моей собственной души, ибо в самом конце меня одернули, заставили прийти в себя теми же самыми словами, которыми обычно одергивают псов. Ça suffit![23]

Я не помню точно, как так получилось, но в какой-то момент после возвращения в «Отель де Тильёль» — то ли когда я сидел в баре со стаканчиком перно, то ли полчаса спустя, когда я вышел из номера, чтобы попросить кусок мыла, — выяснилось, что хозяйку гостиницы зовут мадам Моник Орьяк — эта фамилия была мне знакома по рабочим записям. Наверняка она была дочерью той мадам Орьяк, которая ухаживала за Джун, и очень может статься, что она была той самой девушкой, которая прислуживала за столом, пока мэр рассказывал свою историю. Я подумал: нужно задать ей пару вопросов и выяснить, много ли она помнит. Но бар как-то вдруг опустел, а вместе с ним и столовая. С кухни доносились голоса. Чувствуя, что скромный характер заведения каким-то образом оправдывает мою наглость, я толкнул изрядно побитые двустворчатые двери и шагнул через порог.