Черный грифон

Беглянка отплыла шагов на десять и теперь держалась на поверхности, борясь с течением. Сиплый посмотрел на неё, затем на товарищей, в момент разделся и почти без брызг нырнул. Появился он из воды в шаге от девушки, показал ей зажатый в кулаке нож, и, схватив за волосы потащил к берегу. Вся операция заняла не больше пары минут, и вот уже плачущая, мокрая беглянка стоит перед тремя налётчиками. Одежда соблазнительно облепила её фигуру, розовые соски проступали сквозь белую ткань тонкой рубахи. Длинные пряди волос полосами лежали на лице. Из глаз её лились слёзы, бедняга беззвучно плакала, понимая, что ничего хорошего с ней не произойдёт.

Глава 12

Платону пришлось пробыть конажичем не три дня, а все шесть. Только тогда от ведающей матери, в возке, приехал почти здоровый коназ.

И тут же, собрав всех, объявил:

– К сожалению, это не мой сын. Платон добрый парень, и мне очень жаль, что не я его отец. Но он помог нам, можно сказать, освободил наш родной дом, уничтожил супостата.

Долго ещё толкал речь мудрый командир. Упомянул и благословение богини Мары, и честное исполнение обязанностей, из коих самым сложным для Платона было ежевечернее пьянство. Да и то, больше по причине, что местные употребляли слабое виноградное вино, которое закалённому в студенческих возлияниях молодому организму было как слону дробина. Так что выходил Платон из-за стола не пьян, как все, а объевшийся и опившийся. А поутру, хочешь, не хочешь, Фрол поднимал, совал в руку тяжёлую палку и тащил заниматься фехтованием. Как говорил сам учитель, мечным боем. Надо сказать, что за неполную неделю молодой человек если и не восстановил былую форму, то очень к ней приблизился. Да и меч теперь хотя бы знал, с какой стороны держать.

Но вот, наконец, речь завершилась, коназ с откровенной любовью обнял молодого человека, и тихо спросил:

– И куда ты? Может, останешься?

Платон надолго задумался. Ему пришлась по вкусу простая и открытая жизнь защитников окрестных городов и сёл. Они не стремились к выгоде любой ценой, вели себя друг с другом, да и с ним, будто были кровными братьями. Кроме того, что греха таить, уважение окрестных жителей, а в большой мере и воинов, тоже нравилось.

Если бы здесь ещё были метро, краны с горячей водой, телефоны, телевизоры… тогда Платон, возможно и остался бы. А так, путь его однозначно лежал то ли к местным волхвам, то ли к франкским колдунам. Последнее, конечно же, лишь в крайнем случае.

Молодой человек склонился к уху коназа, который был на полголовы ниже его, хоть и шире в плечах втрое.

– Вот об этом я и хотел с вами посоветоваться.

Так что уже на следующий день Платон проклинал недоразвитую культуру местного средневековья, которая не додумалась сделать хоть какой-нибудь, самый простецкий, автомобиль. Он уже натёр себе всю пятую точку жёстким кожаным седлом, ноги устали находиться в разведённом положении и грозили принять такую форму навсегда.

– Тпруу! – повелительно крикнул наездник и для верности натянул вожжи. Саврасая, отливающая золотом в восходящем солнце, кобыла тут же встала, и без всякой паузы принялась ловко срывать молодую листву с кустов.

– Охо-хо…

Молодой человек неловко спрыгнул на землю и сразу же повалился в мокрую траву. Платон сел в седло ещё до рассвета, то есть ехал больше трёх часов. Вообще-то отправились из хорома они с Поданой ещё вчера вечером. Как ему объяснили, до полуночи можно было не спеша добраться до трактира, где нормально поужинать и переночевать. Но Платон не рискнул, и, по старой привычке, они со спутницей заночевали в лесу. На этот раз к сёдлам были приторочены меховые покрывала, которые местные звали совсем технически – кожухами. Еды тоже было вдоволь, а кресалом Смирнов наловчился пользоваться не хуже, чем спичками.

Через час-два езды должен показаться Калач-город. Именно туда и добирались путники. Ведающая бабка, узнав о беде Платона и его желании попасть домой, посоветовала обратиться к провидице Матроне, в Москву, которая Казань. Но где та проживает, да и сможет ли помочь, не знала. Потому рассказала о волховице, что жила в Калаче.

– Уж она-то верно, ведает, – шепелявя беззубым ртом советовала бабка. – Ты как в южные-то ворота въедешь, так и двигай сразу ко хорому Макоши-судьбоноши. Его маковку со восьмеричным-то крестиком, чай, ещё из-за стены видать. А там спроси Авдотью. Её каждый ведает.

Бабка мало того, что шепелявила, она ещё и некоторые слова произносила едва уловимой скороговоркой, а некоторые наоборот, растягивала. Так что понять её было мудрено. Платону пару раз даже переспрашивать пришлось. К тому же до того, как сказать главное, рассказчица завалила его таким ворохом информации, что, если бы Платон не слушал внимательно, основное бы точно пропустил.

Едва переехали через реку Донец, Подана схватила его кобылу под уздцы и повелительно сказала: