Черный хлеб

Сайдэ пошла в чулан. Через некоторое время она вынесла мужу замок. Шеркей осмотрел его, пощелкал и направился в избу. Там было темно. Хотел зажечь спичку, но пожалел. Подошел к полке, достал с нее початый каравай, забрал оставшиеся от обеда куски. Ключ привязал к поясу.

— Когда понадобится хлеб, скажешь мне. Я выдам. Сколько нужно.

— Что это ты затеял? — удивилась Сайдэ. — Лишних едоков у нас вроде нет. Никогда у нас в доме таких порядков не было.

— Вот и плохо, что не было. На Убеевском базаре знаешь, как мука вздорожала, знаешь? Беречь надо, беречь!

Сайдэ улыбнулась.

— Что ощеряешься? — вспылил муж.

— Да ты меня все смешишь.

— Я не смешу, дело делаю. Придет время, благодарить меня будете!

Во дворе послышались тяжелые шаги. Шеркей узнал брата.

— Ты что это и ночью покоя не знаешь? — недружелюбно спросил он.

— Да так, не спится что-то, браток. Вот и решил тебя проведать.

Братья расположились на лавочке около летней лачуги. Элендей не спеша набил табаком чилим[28], раскурил, несколько раз шумно затянулся.

— Не так комары будут донимать, — объяснил он.

— Верно, верно. Ишь как пищат, проклятые! Сколько крови попивают, высасывают! А ведь кровь из хлеба получается. Поди, на одну каплю целая краюха уходит. Как масло из сливок. Сливок горшок во какой, а комочек масла-то получается.

— А ты уже и это подсчитал?

— Все надо считать, все.

— Давай, давай, — пыхнул Элендей ядовитым дымком. — А я вот в лес хочу съездить. Дай долгушу мне на денек.

— Сам собираюсь ехать, — соврал Шеркей. — Дров привезти нужно. А твоя-то где?

— Разобрал, починить хочу.

— Выходит, на чужой рубль телку хочешь купить?

— Почему на чужой? Ведь брат ты мне.

— Брат-то, конечно, брат. А долгуша-то все-таки моя, моя.

По улице с песней прошли парни. Элендей вспомнил про Агадуй и начал расхваливать Шеркеева коня. Потом словно невзначай спросил:

— Сказывают, в гостях ты был у Каньдюка. Болтают, видать?

Шеркей вскинул голову, самодовольно расправил усы:

— Нет, браток, нет, не болтают. Был, был у Каньдюка. Хочешь верь, хочешь не верь, сам за мной присылал Урнашку. Так-то вот, браток, так-то. Свалили меня с ног своим керчеме, свалили. Такое сварганили — прямо огонь.

— Сам, говоришь, присылал? Но что это он вдруг о тебе вспомнил? Родней ты ему не приходишься. А?

— И не знаю, ломал, ломал голову, но ни до чего не додумался. Так и не понял, зачем нас с Мухидом позвали.

— А кроме Мухида никого не было?

— Да нет, были. Землемер Степан Иванович, Узалук. Элюка еще сидел, Элюка. Ну, и Нямась, конечно.

— Элюка с Мухидом всегда там могут быть. Каньдюк их заместо собак цепных держит. А вот тебя зачем потчевали огненным керчеме, с ног сваливали?

Шеркей подозрительно вглядывался в лицо брата: настойчивые расспросы Элендея настораживали. Куда клонит Элендей? Что он пронюхал? Так и сверлит Шеркея глазищами.

— Да вроде сомнительных разговоров не было. Иль, ты думаешь, хитрость какая у них на уме?

— Дед Каньдюк даром угощать не станет. Не в его обычае это. Захватил Сен Ыр. Вот тебе и все. Поэтому и землемер приезжал.

— Брось болтать чепуху. Не ломай хребет жеребенку, который еще не родился, — вспылил Шеркей. — «Сен Ыр, Сен Ыр»! Это место святое! Грех его распахивать! Да и соха не возьмет.

— С твоей ковырялкой там, конечно, делать нечего. А дед Каньдюк железным плутом все наизнанку выворачивает. — Элендей махнул рукой на восток. — Вон дымки в ивняке. Заросли рубят. И жгут. Лес корчуют. На восьми лошадях пашут. Еще сто загонов будет у Каньдюка. А мы на своих клочьях все возимся. Как младенцы на загаженных пеленках.

Шеркей задумчиво нахмурил лоб, поскреб ногтем нос. Вот, оказывается, зачем приезжал землемер… Вот это Каньдюк, вот это хват! Сразу богатства прибавится.

Восхитившись про себя умом и ловкостью Каньдюка, Шеркей с горячим возмущением сказал:

— Ой, какой грех взял на душу, ой, какой грех! Надо же такое удумать! Совсем Каньдюк рассудка лишился, совсем! Вот до чего довела жадность.

— Он-то не лишился. Ты вот разум не потеряй. Недаром Каньдюк тебя своим считать начал.

— Что ты, что ты, браток! С таким радушием приняли, с таким почетом. Тебя все вспоминали, почему не пришел. Надо бы, говорят, тоже пригласить.

Элендей выбил из потухшей трубки пепел, набил в нее табаку, плотно умял пальцем, закурил. Помолчав немного, громко сплюнул и сказал:

— По одной оглобле двух тяжей не натягивают. Так-то вот.

— На что ты намекаешь?

— На то, что нет нужды им меня приглашать. Я не ты. Меня не умаслишь. Они знают это. Будет сходка, выступлю против распашки Сен Ыра. Мне рот не заткнешь. А больше ни о чем не говорили?

— Так, обо всем понемножку, понемножку. Знаешь ведь, как за столом: тары-бары-растабары… Детей моих похвалили. Особенно Сэлиме одобряли. Старуха говорит, наглядеться на нее не может, больно красива. И Каньдюк сам тоже. Жениха обещал найти. Богатого, чтоб как царица жила.

Элендей посмотрел долгим пронзительным взглядом на брата и, откинувшись к стенке лачуги, захохотал на всю улицу.

— Ты что, что? — заегозил Шеркей.

— Ха-ха-ха! — не унимался младший брат.

— Надо мной смеешься! Почему, почему?