Черный хлеб

Элендей сделал гроб. Тухтару велел выстрогать высокий дубовый столб и покрасить его сажей, разведенной в кипящем масле, смешанном с клеем. Сделал ли это Тухтар, он точно не помнит. Кажется, сделал. Ему помнится только, как на гроб положили крышку и начали вбивать гвозди. До сих пор еще ударяет по сердцу стук молотка…

Когда Миша вытащил Сэлиме, Тухтар закричал и, не умолкая, побежал куда глаза глядят. Разыскал его в Сен-Ырской долине старый кузнец. Силком приволок к себе домой.

Возвращавшиеся с похорон женщины и девушки долго не могли успокоиться, плакали, причитали. Надрывные вопли и крики слились воедино, и над деревней плыл сплошной печальный стон.

Шеркей слезинки не проронил, только качал головой и мычал.

Тухтара душили слезы. Но, верный своей привычке не выдавать чувств посторонним, он кое-как сдерживался. Когда все разошлись, он повалился рядом с могильным холмом, зарылся лицом в холодную комковатую глину и выплеснул в нее все скопившиеся слезы.

Сколько времени он пролежал на могиле? Наверно, долго. Его успокаивал Миша. Не то он остался с Тухтаром, не то пришел позже. Миша поднял Тухтара, повел к себе. Тухтар несколько раз вырывался, возвращался к могиле. Наконец обессилел и покорно пошел, опираясь на плечо кузнеца. Тухтару было все равно, куда идти, что делать. Его могли бы бросить в воду, и он не попытался бы выплыть, если бы начали бить, он и не подумал бы сопротивляться или даже прикрыться от ударов.

У Капкая его посадили за стол, велели поесть, и он что-то послушно жевал. Потом пришел Элендей, обрадовался, бросился обнимать. Оказывается, он разыскивал всюду Тухтара и очень беспокоился.

Что еще помнит Тухтар об этом дне? Кажется, около него хлопотала дочь кузнеца. Ну, конечно, — она лила воду, когда он умывался. Даже мокрые волосы откинула ему с глаз и пригладила. Палюк был там. Уже собирался уходить. Пожал руку, сказал: «Не вешай голову. Стой на ногах крепче. Жизнь прожить — не поле перейти». Руку пожал обеими руками. Поздно ночью Тухтар ушел с Элендеем.

И вот уже больше недели прошло. Вчера они с Мишей поставили вокруг могилы ограду, вырыли ямки для деревьев. А сегодня Элендей привез из лесу молодые березки и дубки. Осторожно вырыл их вместе с землей. Тухтар своими руками посадил дубки у самой могилы. А Миша с Элендеем вокруг ограды — березки. Когда закончили работу, Тухтар не захотел идти домой. Сказал, что отдохнет тут. Друзья оставили его с неохотой. Пока не скрылись из виду, все оглядывались…

У берегов озеро не шелохнется, а посредине гуляет ветер. Он проходит узкой полосой го в одну, то в другую сторону. Мелкие волны набегают друг на друга, пламенеют в лучах зари, и кажется, что по озеру плывет огненная змея. Над неподвижными кувшинками порхают синекрылые стрекозы. Величавая тишина, покой. Дубки, березки и высокий черный столб.

Каждый день будет улыбаться людям солнце, а Сэлиме никогда больше не улыбнется. Каждую весну будут возвращаться в родные края птицы, а Сэлиме никогда не вернется. Будут петь по ночам соловьи, а Сэлиме никогда больше не запоет. Никогда!

Тухтар несколько раз прошептал это слово и застонал. Много раз за свою жизнь он выговаривал его, не подозревая о том, какой страшный, беспощадный смысл заключен в нем. Можно представить себе, как пройдет год, десять, сто, даже тысяча лет, но представить себе «никогда» невозможно. Как это — «никогда»? И как примириться с этим человеческому смертному сердцу?

Будет теперь Сэлиме только воспоминанием, сновидением, неизбывной тоской по потерянному счастью. Вот уже начала зарастать ее могила молодой травой, а зимой засыплет, могилу белый пушистый снег. И так из года в год. Все постепенно забудут Сэлиме, и только Тухтар будет навещать ее по утрам и вечерам. А потом и его не станет.

Сгущались сумерки. С лужайки, где собиралась на гулянье молодежь, долетал веселый гомон. Запел хор девушек. Песня звучала торжественно и стройно. Вдруг в ее приглушенную расстоянием мелодию вплелся одинокий мужской голос.

Кто же это поет? Совсем недалеко. Тухтар начал медленно подниматься на пригорок. Наверно, это пел приехавший в ночное Шингель. Его песня была полна какой-то невыразимой тоски, безысходной скорби. Казалось, пел не человек, а само истерзанное страданиями сердце. Доносящееся издали пение девушек с особой силой подчеркивало трепещущую в песне боль.

«Словно с Сэлиме люди прощаются», — подумал Тухтар. У него перехватило дыхание, он остановился и не мог сдвинуться с места, пока в синеве не растаял последний звук.

Парни запели веселую, залихватскую песню, и вечерние чуткие дали ответили ей многоголосым раскатистым эхом.

Неторопливо пощипывали тощую траву кони. Невдалеке показался человек. На руке у него чапан, под которым бренчат железные конские путы, на голове — соломенная шляпа.

Шингель заговорил первым:

— Кто же это бредит тут? Кажись, ты, Тухтар?

Тухтар поздоровался.