Черный легион

В женскую душевую вела отдельная дверь, но кабины были рядом. Перегородка не доставала до потолка, и они могли свободно переговариваться. Скорцени слышал, как Фройнштаг включила воду и, пофыркивая, принялась блаженствовать под едва теплыми струями воды.

– Девица все еще у вас в комнате?

– Не помню, чтобы я выставлял ее. Кстати, как она вам, унтерштурмфюрер?

– Вы не в казарме, штурмбаннфюрер, – сухо напомнила ему Лилия.

– А по-моему, за неимением ничего лучшего… – не спешил Скорцени прощаться с казармой.

– Так уж «за неимением», – оскорбленно процедила Фройнштаг. – Лучше скажите, как вы пали до того, что впустили к себе эту итальяшку.

– Смазливую итальяшку, что весьма существенно, между нами, солдатами, говоря.

– Вот уж не ожидала от вас.

– А чего вы от меня ожидали? – энергично смывал он с лица мыльную пену.

– Вашим парням простительно. Они привыкли иметь дело с уличными…

– Это не уличные, Фройнштаг. Не надо грешить на них. И вообще, насколько помнится, у меня здесь была жена. По крайней мере по документам.

– Вот именно. По документам.

– Кто виноват, что вы так ни разу и не позволили мне воспользоваться преимуществами женатого человека? Каждый раз оставались неприступной, как английская королева.

– О любовных похождениях английских королев вы могли бы знать чуть-чуть побольше, – огрызнулась Фройнштаг. – Это не такая уж тайна. Если, конечно, время от времени заглядывать в библиотеки.

– Что не снимает с вас вины.

– Потому что не позволяю флиртовать с собой? Да, не позволяю. Иначе во что бы я превратилась, находясь среди тысяч и тысяч мужчин, этих ненасытных жирующих самцов? Но если бы вы… – она немного помолчала, подбирая наиболее соответствующие этому случаю слова. – Если бы вы сказали, что у вас возникла, ну… сексуальная потребность… Тогда совсем другое дело.

– «Что у вас возникла сексуальная потребность!..» – громко, по-казарменному заржал Скорцени.

– А что тут такого? Я не так выразилась?

– Представления не имею, Фройнштаг, как бы я решился сказать об этом, да еще такой строгой, насквозь служебной даме, как вы. Просто фантазии не хватает.

– Я тоже офицер, Скорцени. И такой же солдат СС. Не понимаю, в чем вы можете упрекнуть меня.

Аргумент показался более чем странным, и Скорцени вновь расхохотался. Все разговоры с женщинами отныне он будет вести, стоя в соседней кабине душа. В подобном способе знакомства свой неподражаемый – несмываемый – шарм.

– В том-то и дело, унтерштурмфюрер, что вы – солдат. А значит, упрекнуть вас не в чем. И хватит об «итальяшке». Какая может быть ревность между солдатами? Тем более что завтра я вынужден буду оставить вас.

– В Германию? Уже завтра? – встревоженно уточнила Фройнштаг. О Катарине было забыто.

– Приказ. Вы пока что останетесь здесь. Итальянская служба безопасности все еще не проявляет должного интереса к вилле Карпаро, так что можно держаться. У меня же дела.

– Когда же мы увидимся в следующий раз?

– Одному Богу ведомо. Но «женой» моей вы больше не будете – успокойтесь.

Несколько минут они мылись молча. Подтянув под струю плетеный тапчан, Скорцени перекрыл теплую воду и улегся под леденящий душ. Десять минут безжалостного охлаждения – обычная норма закаливания, к которой он прибегал круглый год. В те дни, естественно, когда удавалось добраться до душа или ванны.

Он слышал, как затих шум воды в кабине Фройнштаг. Как, уходя, девушка хлопнула дверью.

Закрыв глаза, Скорцени прислушивался к ее шагам, возрождая в своем воображении лебединую шею Катарины.

«А ведь она раздета и с нетерпением ждет, когда появлюсь, – вдруг вспомнил «самый страшный человек Европы», пытаясь пригасить желание немедленно прекратить эту пытку ледяной водой. – И я зря теряю время. Я и так слишком много потерял его, своего жизненного времени. Жизненного времени… – повторил Скорцени, вслушиваясь в звучание этих слов, в их смысл. – Да, жизненного…» – подметил удачно найденное определение.

32

Вернувшись к себе в комнату, Скорцени обнаружил, что Катарина исчезла. Он приоткрыл дверь в соседнюю комнатку, выглянул в коридор, потянулся было к телефону, чтобы позвонить Кардьяни и выяснить, что произошло. Но в последнее мгновение передумал. Растерянно постояв посреди комнаты, подошел к окну.

Ветер наклеивал на стекла первые снежинки. Мороза не было, и они, сползая, медленно таяли, оставляя на стекле мокрые слезные следы.

«Неужели завьюжит?» – Днем, глядя на озаренный теплыми лучами Рим, Скорцени успел поверить, что итальянцам не суждено знать, что такое настоящая зима. Правда, он, побывавший под Москвой в суровую, даже по русским представлениям, зиму сорок первого, вкладывал в понятие «настоящая зима» совершенно иной смысл, чем тот, который вкладывает в него множество других немцев, знающих зимы по бесконечным саксонским или баварским оттепелям.

Впрочем, у тех, кто побывал под Москвой, тоже… у каждого свои воспоминания, свои ассоциации. Чаще всего в памяти Скорцени возрождалась одна страшная ночь, из декабря сорок первого. Одна-единственная ночь. Даты он не помнит. А жаль. Мог бы отмечать ее как поминальную.