Черный Новый год

– Ну, знаешь, я беру свои слова назад, ты точно не тупая, – Валера поворошил ногой картонки, лежавшие под пустыми холщовыми мешками. – Гораздо умнее своих психологов, если уж на то пошло… Гляди, нашел.

Валера поднял сплющенную пыльную картонку. Едва различимы на ней были остатки ободранной картинки – верхушка схематичной елки, хоровод безголовых детей, надпись: «Ел…ые ук…ния».

Внутри были смятые ячейки из-под игрушек. И ничего больше. Обычная старая коробка. Только на помойку ее. Валера разочарованно ругнулся, швырнул картонку обратно в угол, постоял, пытаясь собраться с мыслями: ну что теперь-то делать, не в полицию же, в самом деле, идти, хотя – куда еще?.. И как там отец – может, ему уже успели вручить «подарок», а может, ему плохо стало, когда он увидел эту чертову бабу с дитем…

Маринка подняла брошенную коробку, тоже внимательно ее осмотрела.

– Да нет там ничего, – зло сказал Валера. Страх все сильнее пробирал до костей, вместе с холодом, не таким ледяным, как наверху, но особенно пронизывающим, могильным.

– Тут крышка странная, – сказала Маринка. – Похоже, снизу что-то приклеено…

Крышка коробки оказалась двухслойной, с картонным карманом, в котором обнаружились мелко исписанные тетрадные листки. Бумага была пожелтевшей, а чернила – поблекшими и кое-где расплывшимися от сырости, но слова еще можно было разобрать.

Валера уселся на перевернутый деревянный ящик, подвинулся, чтобы рядом пристроилась Маринка с фонарем. Осторожно развернул сложенные пополам листки.

«Зиночка, если сможешь, прости меня…»

* * *

В 1941 году Гале исполнилось тринадцать лет.

Дети соседей росли, как дворовая трава, – так про них говорили досужие старухи, выглядывавшие летом из открытых окон многолюдной коммуналки. Хотя на самом деле ни травинки не росло во дворе большого четырехэтажного дома на 5-й линии Васильевского острова. Двор был унылый и серый, как большинство ленинградских дворов, с глухими стенами домов напротив, в которых лишь кое-где виднелись разномастные окошки, прорезанные с логикой горячечного сновидения. Однако детворе и такой двор годился, благо просторный – можно было играть в прятки в подворотнях или наблюдать, как многочисленные подвальные кошки охотятся на не менее многочисленных чердачных голубей – причем мальчишки радовались охотничьим успехам кошек, а девочки, наоборот, жалели голубей и кошек гоняли.

Галя чуралась дворовых развлечений, она была тихой девочкой, хорошо училась и очень старалась, чтобы у мамы не было лишних поводов укорить ее. Мама, миниатюрная, взбалмошная, безалаберная, как стрекоза из басни, была актрисой в театре – пусть не в совсем настоящем взрослом театре, а в ТЮЗе, и пусть на вторых ролях, но все же творческая профессия объясняла мамин непредсказуемый нрав. То она была доброй и ласковой, то грубо бранила Галю за оставленную невымытую тарелку, то сама разводила невероятный беспорядок в комнате, то вовсе не слышала, что Галя говорит. Настроение мамы зависело от того, насколько ладилась ее жизнь с молодым мужем, Галиным отчимом, и потому Галя старалась, чтобы отчиму тоже было нечем ее укорить. Отчим же, младше матери лет на десять, недурной собой, но какой-то засаленный мужчина, с жирными черными волосами, относился к Гале вроде бы неплохо, хотя видел в ней кого-то вроде прислуги. Звали отчима Геннадий, «дядя Гена». Он был человеком неопределенных занятий, порой целый день лежал в комнате на тахте и посылал Галю то за хлебом, то за квасом. Галя откладывала уроки и шла выполнять поручение, и если видела во дворе распотрошенные кошками голубиные тушки в ореоле лежавших рядом сизо-белых перьев, то обходила их подальше – вид сырого мяса вызывал в ней отвращение на грани страха.

Кроме мамы и отчима была у Гали старшая сестра Зина – та родилась еще в самом первом мамином браке, не в том, от которого осталась Галя, а еще раньше. Зина была уже совсем взрослой, девятнадцатилетней, и работала на заводе. У нее был ухажер, симпатичный парень по имени Роман, она несколько раз приводила его в гости и очень хвасталась им перед соседями и перед Галей.

Не сказать, что Галя с Зиной жили дружно – и ссорились, и дулись друг на друга, а еще однажды Галя, когда была помладше, изрисовала чернилами почтовые карточки, которые Зина коллекционировала – так Зина ее даже отлупила за это. Но в общем, они, кажется, любили друг друга – а как иначе, когда у тебя на свете так мало близких людей, ведь кроме мамы и друг друга больше никакой родни у них не было.