Черный парус беды

Теперь уже я должен был согласиться: да, прав был Кривушин. Умозаключения Кривушина оказались безупречными. Ищут нас. Меня – и Мари за компанию. Сеть раскинули. Налицо лишь одна маленькая странность: поздновато они на дядю Петю вышли, могли бы и порасторопнее работать, им за это деньги платят. Хотя… Пока доложились, пока сообразили, как действовать, пока нашли мою фотофизию, и с какого конца и какими силами начали прочесывать русскую диаспору Фаяла, тоже вопрос. Ясно, что не с того, с какого следовало бы. И в этом нам повезло. И это правильно, потому что если кому и должно везти, так это хорошим, порядочным людям – таким, как мы, например.

– Что мне с ней делать? – я повертел в пальцах фотографию. – Порвать?

– Зачем? – удивился кэп. – Дай-ка.

Он выдвинул ящик стола, отодвинул коробку с портсигаром, запустил руку поглубже и вытащил компактный, искрящийся хромом степлер. В четыре нажатия прищелкнул снимок к фанерной стене рубки. Теперь три фотографии висели рядом – две в рамках и одна с пробитыми скобками уголками.

– Пусть будет. На добрую память. – Кривушин повернулся к Мари. – On a good memory.

– Triptych, – оценила та.

Триптих? Это слишком. Ни общего сюжета, ни темы. Единой идеи, и той нет. А я на «объединителя» никак не тяну. Фактура не та. Только Мари я этого не скажу, нечего баловать.

До вечера дядя Петя еще трижды сходил в город, возвращаясь оттуда с оттянутыми покупками руками. И каждый раз, проходя мимо бычары, будто приклеившемуся к парапету, он улыбался и кивал ему, как старому знакомому. А перед тем, как отправиться в свою комнату над кафе «Спорт», чтобы провести там последнюю ночь на суше, даже подошел – наглец! – и заверил, что, дескать, все помнит, будет смотреть, примечать и, конечно же, позвонит, если что.

Утром Кривушин прибыл на плот, увешанный сумками и пакетами. Вот так всегда: как бы скромен ни был человек, как ни готов обходиться малым и необходимым, а все равно «обрастает» вещами. И это закон жизни, который надо принять без скорби и сожалений.

Наскоро перекусив, мы стали готовить убежища, в которых нам с Мари предстояло укрыться от взоров чиновников острова Фаял.

…Не знаю, на сколько они опоздали, но, видимо, не очень на много, потому что руки-ноги у меня не затекли – не успели, и я еще не начал ворочаться в надежде подобрать более удобное положение.

– Прошу вас, господа.

И в ту же секунду, как надо мной раздались эти слова, мне ужасно захотелось чихнуть. Я пробежался ладонью по груди, дотянулся до носа и почесал его. Потом исхитрился и ущипнул себя за мочки ушей – это для надежности. Сработало: чихнуть уже не хотелось. Правда, заломило спину, но это мы уж как-нибудь переможем.

Опять же не знаю, сколько продолжался этот официальный визит. Возможно, те самые тридцать минут, о которых, как о максимально величине, говорил дядя Петя. Но мне показалось, что много дольше, и мой истрепанный нос, мои истерзанные мочки были тому подтверждением. Впрочем, конечно же, это мне только казалось: трудно быть «на ты» со временем, когда лежишь в темноте, зажатый со всех сторон, с нервами, натянутыми втугую, как струны на балалайке.

Плот был осмотрен, палуба истоптана, вопросы заданы, документы подписаны, печати приложены. Все, дяде Пете оставалось сопроводить гостей до трапа, поблагодарить:

– Аgradecimentos! – и попрощаться: – Adeus!

Все, мы с Мари могли «восставать». Только для этого надо было раскидать вещи, наваленные на «крышки» наших «гробов», а сделать это мог только дядя Петя, ему же было не до того: отдать швартовы, принять буксир… Вся эта суета требовала его участия и безотлучного присутствия на палубе, а потом и за штурвалом. Кэп лишь на мгновение заскочил в каюту и сказал громко и отчетливо:

– Можно чихнуть и оправиться.

Последнее в повестке насущных проблем не стояло, так как мы дальновидно и мужественно отказали себе в удовольствии утреннего кофепития. Что же касается чихнуть, то это с превеликим удовольствием!

Я прислушался к себе. Не свербит, не щиплет… Даже обидно. Столько стараний, чтобы удержаться, а когда можно – не хочется.

Нет, возмутился я, так дело не пойдет. Я наморщил нос, поводил им, посопел… и чихнул. Да так звонко, от души, что содрогнулся всем телом и приложился лбом к «гробовой» фанере.

– Будь здоров, – донеслось до меня глухо, словно из-под ватного одеяла.

– Буду, – пообещал я капитану, проявлявшему такую подкупающую заботу о своем экипаже.

Кривушин меня вряд ли услышал. Занят был. Плот отходил от понтона. «Бревна»-трубы подо мной будто поразил старческий склероз, который без трясучки редко обходится. Они вибрировали и дрожали. Потом меня качнуло влево, качнуло вправо, подбросило вверх, кинуло вниз. Но все это слегка.

С утра на море был штиль. Легкий ветер не мог разогнать волну. Это было кстати.