Черный порошок мастера Ху

Стоя на залитом лунным светом балконе, мандарин поднял лицо к звездам, совершавшим свое едва уловимое вращение по ночному небосводу, и вздрогнул. На память ему пришли слова Сю-Туня, и ускользавшая до сих пор деталь вдруг предстала перед ним со всей ясностью. Прерывисто дыша от волнения, он увидел все так, как оно произошло в ночь, ставшую последней для графа Дьема. И тут он понял, чья именно рука сжимала ту нить.

* * *

Облегченно вздохнув, Сю-Тунь захлопнул крышку. Книги и личные вещи заняли свои привычные места в четырех сундуках, за которыми завтра к вечеру придут слуги мандарина. Физически он был готов к отъезду, ему оставалось лишь приготовиться к нему морально. Взгляд его блуждал по стенам пустой комнаты, освободившейся от вещей, которые, впрочем, так и не смогли изменить ее спартанский облик. Чуть покосившиеся полки хранили еще следы множества книг и карт, бывших его верными спутниками в долгие бессонные ночи. А вот распятие, снятое им со стены, не оставило на ней ни малейшего следа, не отметив своим присутствием ни пространство, где оно пребывало, ни время, в течение которого оно там находилось. Подобно змеиной коже, переливающейся всеми цветами радуги, покоились в сундуках его сшитые по последней нанкинской моде парадные одеяния, которые он не раз надевал, стремясь быть как можно ближе к народу, оказавшему ему такое гостеприимство. Теперь, когда он готов пуститься в обратный путь, он будет довольствоваться сутаной иезуита, темная ткань которой лишь подчеркивала бледность его кожи и полыхание рыжей, как пламя, бороды.

Тут же лежали надежно укрытые банки, в которые он аккуратно разложил все составные части «порошка холодной еды». Этот порошок чуть не убил его, но как невозможно бывает подчас мужчине отделаться от надоевшей, сварливой любовницы, так и ему трудно было освободиться от пагубного воздействия этого воспламенявшего дух снадобья. Следуя совету доктора Кабана, он собирался снижать дозу постепенно, чтобы, не насилуя организм, приучить его мало-помалу обходиться без порошка.

Он обратил взгляд внутрь себя, и представшие ему образы — люди, которых он узнал и полюбил, юный мандарин с решительным взором и высокими скулами, молодая женщина, которую он не увидит уже никогда в жизни, — пронзили его сердце щемящей тоской. Ученый Динь в причудливых одеяниях, болтающихся, как на вешалке, на его тощем теле, показал ему, что в однообразном океане конфуцианских условностей встречаются-таки островки фантазии. И даже доктор Кабан, при всем его самодовольстве, оказался не так уж неприятен в общении. В голове иезуита звучали обрывки разговоров, какие-то слова, шутки — воспоминания, которые время от времени будут сами посещать его, но вызвать их он будет не в силах.

Проведенные на Востоке годы не стерли из его памяти воспоминаний о родине, но он чувствовал, что везет туда гораздо больше вопросов, чем было у него, когда он уезжал, хотя кое в чем он и уверился. Удалось ли ему донести свою веру до этих народов, столь ценивших традиции? Этого он не знал, хотя катехизис отца Маттео Риччи имел в Китае большой успех. Что же касается вьетов, то тут его уверенность была еще меньше. Так, например, мандарин Тан, явно придававший большое значение количеству, казалось, был готов поверить скорее в целый сонм гениев, чем в единого Бога. Что же до госпожи Аконит, насторожившейся при одном упоминании о богоизбранном народе, было ясно, что она до конца будет отрицать это учение, считая самые основы его несправедливыми. Однако, несмотря ни на что, общение состоялось: и правда, разве отцу Риччи не принадлежит частичный перевод «Начал» Евклида? И разве сам он не стал свидетелем колоссального прогресса науки и техники на Востоке?

Он бросил взгляд на все еще лежавшую на столе раскрытую черную тетрадь. Если и было на свете что-то, чем он дорожил больше жизни, так это вот эта книга, заключавшая в себе наблюдения, сделанные им за время пребывания в Китае и Дай-Вьете. В ней были перечислены все технические достижения со времен Древнего Китая, изложено состояние астрономии и картографии, сельского хозяйства и медицины, математики и судостроения. Покинув Францию в уверенности, что Китай во многих отношениях отстает от Европы, он возвращался теперь убежденный, что Восток, наоборот, в некоторых областях далеко опережает Запад. Именно на этом парадоксе он и собирался настаивать по возвращении на родину. Его доклад будет не столько перечислением научных фактов, сколько проповедью скромности, призывом к терпимости, которой часто так недостает европейцам. И тогда, объединив знания, накопленные Востоком и Западом, человечество — всё, целиком, — избавленное от необходимости тащиться по узким тропинкам познания, совершит, возможно, гигантский скачок вперед.