Чернышевский

«Не знаю, что вы скажете, — писал Кавелин, — эта игра в конституцию меня пугает так, что я ни о чем другом и думать не могу. Разбесят дворяне мужиков до последней крайности… и пойдет потеха. Это ближе и возможнее, чем кажется. Наше историческое развитие страшно похоже на французское: не дай бог, чтобы результаты его были так же похожи… Я скоро буду всеми силами стоять за существующий беспорядок, то есть за все реформы, но против конституции. Дурачье не понимает, что ходит на угольях, которых не нужно расшевеливать, чтобы не вспыхнули и не произвели взрыва^{56}.

«Я счел бы себя бесчестным человеком, — пишет тот же столп либерализма через месяц, — если б советовал барину, попу, мужику, офицеру, студенту ускоривать процесс разложения обветшалых исторических общественных форм»^{57}.

Как в экономической, так и в политической области либерализм больше всего опасался, как бы освобождение крестьян не пошло по-французскому — то есть, на эзоповском языке того времени, по революционному — пути. Именно упоминание о нем и показывает, что Кавелин был не только либералом, но и либералом просвещенным, хорошо отдававшим себе отчет в сравнительной выгодности для классовых интересов дворянства и буржуазии различных путей освобождения крестьян. Этот либерализм уже в 50—60-х годах имел, однако, не менее просвещенного врага в лице Чернышевского. Последний недаром приблизительно в то же время, когда Кавелин высказывал опасение перед возможностью «французского» пути для русской демократии, в своих разговорах с Добролюбовым предсказывал: «Придет серьезное время… Подымется буря, вероятнее всего во Франции… В 1830 году буря прошумела только по (западной Германии, в 1848 году захватила Вену и Берлин. Судя по этому, надобно думать, что в следующий раз она захватит Петербург и Москву».

И перед лицом этого революционного метода проповедь реформы казалась Чернышевскому «мелким, презренным, отвратительным для всякого умного человека: для умного радикала таким же (отвратительным, как и для умного консерватора, пустым, сплетническим, трусливым, подлым и глупым либеральничанием»^{58}.

При столь ясном понимании противоположности интересов крестьянской массы и дворянского и дворянско-буржуазного либерализма Чернышевский не мог не стать живым воплощением пробуждающихся сил революции против тех политических и экономических экспериментов, из-за размеров которых конкурировали либерализм и крепостничество. В эпоху крепостнического и либерального обмана народа «освобождением» он взял на себя трудную задачу разоблачения этого обмана, разоблачения всех тех бедствий, которые несло народу крепостническими руками проведенное «освобождение». Он не остановился перед тем, чтобы апеллировать к самой массе, призывая ее самое защищать свои нужды, никому не передоверяя этого дела. В тот момент масса не откликнулась. Вопрос был решен помимо ее, не по-французски. Но дело Чернышевского могло терпеть поражения, но не могло умереть. Он не принадлежал к «жрецам минутного, поклонникам успеха». «Будь, что будет, а будет и на нашей улице праздник», писал он. Он оказался прав в том смысле, что правильно наметил неизбежность столкновения, что понял движущие силы неизбежной революционной борьбы вокруг земли. Поэтому именно он в ту эпоху представлял будущее революции и всей страны, поскольку только народная революция могла вывести Россию из тупика азиатского крепостничества и либерального своекорыстия.

Первая широкая попытка крепостничества укрепить свое положение путем буржуазной реформы увенчалась сравнительным успехом. Крестьянство было освобождено без земли, но с обязательством покупать плохую землю по высокой оценке у помещика по одному его одностороннему требованию.

Либерализм не только не оказал достаточного сопротивления, но оказался певцом этой «реформы».

Крестьянская демократия принуждена была уступить почти без боя, отдав авторам «реформы» своего идеолога — Чернышевского — в качестве военнопленного.

Но развитие не могло быть остановлено.

Замедленным и трудным путем Россия переходила к новым социальным отношениям, покуда в ней не вырос пролетариат, класс, способный к решительной борьбе со всеми формами рабства. Тогда пробудилась и крестьянская масса, которую тщетно призывал Чернышевский.

Тогда организатор революций, которой суждена была победа, а не поражение, сказал, вспоминая своих предшественников на революционном пути: «беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадет даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы»^{59}.