Чернышевский

Между тем, что же обозначало это совпадение исходного пункта либерального проекта с исходными пунктами крепостнической программы? Только то, что либеральный — по своему общему значению несомненно шедший по буржуазной линии — проект сам стоял на почве крепостнических отношений, что он был не проектом разрыва с крепостничеством, а приспособлением к крепостничеству. Этот проект оставлял в исходном пункте всего цикла преобразований 60-х годов нетронутой силу крепостников; этим самым он отдавал в руки последних всю последующую историю, и когда впоследствии либерализм стонал от «Василий» крепостников, когда он сам стал задыхаться в их объятиях, он в своей собственной истории мог найти объяснение силы последних. Интересы новой, буржуазной России ее либеральными представителями были с первых же шагов принесены в жертву классовым интересам крепостнического помещичьего землепользования; после этого само «наделение» крестьян землею должно было превратиться и превратилось в орудие их нового закабаления.

Либералы оказались слугами крепостников, более того, они указали старому крепостничеству те методы обновления и укрепления, которых сам он, быть может, не нашел бы, — вот что стало ясно Чернышевскому уже в тот момент, когда либералы казались — на поверхностный взгляд — носителями российского прогресса и самоотверженными борцами с силами старого режима.

Для Чернышевского было ясно, что этот спор между крепостниками и либералами во всяком случае велся за счет крестьянской массы, которой и крепостнический и либеральный план одинаково отказывали в земле, кроме как на тех условиях, которые были бы выгодны помещикам.

Большевики впоследствии, в разгар своей борьбы за революцию, неоднократно цитировали слова, в которых Чернышевский характеризует тогдашних либералов. «Эх, каши господа-эмансипаторы, все эти наши Рязанцевы[11] с компанией — вот Хвастуны-то: вот болтуны-то; вот дурачье-то!» Это в устах Чернышевского — далеко не просто бранные слова; в них помечены не личные свойства того или другого либерала, а обрисовано объективное положение тогдашнего либерализма. «Хвастунами, болтунами, дурачьем» оказывались либералы постольку, поскольку, отстаивая на словах освобождение крестьян, они на деле, своей практической программой укрепляли и подновляли крепостничество.

При таком противоречии между тем, что думал о своей роли либерализм (и что о нем думали многие простодушные люди), и тем, что он представлял на самом деле, — либералы неизбежно вырождались в хвастунов и болтунов.

«Толкуют: освободим крестьян, — говорил Чернышевский несколькими строками выше сейчас цитированных слов. — Где силы на такое дело? Еще нет сил… Станут освобождать. Что выйдет?

Натурально что:… выйдет мерзость»^{49}.

Ясно, что хотел сказать Чернышевский этими словами. Он полагал, что «такое дело», как освобождение, не может быть и не должно быть сделано дворянами, что, будучи сделано их «силами» — оно выродится в «мерзость», что для действительного освобождения нужны другие силы, силы самого освобождающегося народа.

Экономическая программа такого освобождения неизбежно была прямо враждебна экономической программе реформаторов из дворянской среды.

В крестьянской программе, которую формулировал Чернышевский, о выкупе «и помину» не было. Кратко, но выразительно он изложил ее в словах: «Вся земля мужицкая, выкупа никакого! Убирайся, помещики, пока живы!»^{50}

Полная экспроприация помещичьих земель — такова общая мысль аграрной программы Чернышевского. Он не мог ее, конечно, выразить целиком в своих подцензурных работах, но и в них он давал такие формулировки размеров реформы, которые представляли открытое покушение крестьянства не только на земли, уже обрабатываемые крестьянами, но и на ту часть земли, которая числилась под помещичьей запашкой. Уже в 1859 году в январской книжке «Современника» он говорил о «прибавках к прежнему наделу в таком размере, чтобы пространство земли, отходящей к крестьянам, сравнялось по объему с землей, которая останется за помещиками», и пояснял тут же, что «для этого нужно в очень многих поместьях очень сильно увеличить крестьянский надел; так, чтобы в общем итоге он увеличился почти на целую треть против нынешнего».

Это был минимальный расчет, на почве которого Чернышевский в 1859 году находил еще возможным разговаривать с помещиками.

Но если даже взять этот, так сказать, легальный минимум программы Чернышевского и сравнить его с тем, что было на самом деле осуществлено при «освобождении», то и этого будет достаточно, чтобы наглядно убедиться в колоссальных размерах той пропасти, которая лежала между помещичьей и крестьянской программой.