Черта горизонта

С Марией Сергеевной Петровых — Марусей, как я звала ее всю жизнь, мы познакомились в студенческие годы. Было это — страшно подумать! — больше чем полвека назад. Обе мы тогда закончили среднюю школу в разных российских городах (Маруся — в Ярославле) и встретились в Москве на Литературных курсах.

Может быть, современным студентам любопытно будет узнать, что представляли из себя эти курсы. За год до того умер Валерий Яковлевич Брюсов. Тогда же был закрыт созданный его властной волей Литературный институт, где обучали не только различным филологическим наукам, но и тому, как писать стихи и прозу. Можно ли этому научить — вопрос спорный… Но Брюсов и другие поэты того же склада считали, что «гармонию» полезно поверять «алгеброй», что искусство литературы требует такого же совершенствования, как музыка.

Сейчас эту традицию в какой-то мере продолжает Литературный институт имени Горького. В годы нашей юности непосредственными наследниками Брюсовского института в Москве оказались наши курсы — ВГЛК.

Так же как раньше в Брюсовский, сюда принимали преимущественно пишущих стихи и прозу. И у нас в числе других лекций читался курс «прозологии», «стиховедения» и прочих подобных наук. Главным стиховедом у нас был позабытый нынче поэт Иван Сергеевич Рукавишников, потрясавший наше юное воображение своим обликом Дон Кихота, черным плащом, звездой на груди, — говорили, что она масонская. «Напевный» стих, преимущества которого Иван Сергеевич запальчиво отстаивал до последних дней своей не слишком счастливой жизни, звучал несколько гнусаво над нашими партами.

Да, партами! Своего здания у курсов не было, и мы в течение нескольких лет блуждали из школы в школу, слушая лекции по вечерам, когда хозяева помещения уходили домой. Мы сидели за партами, от которых еще не успели отвыкнуть, а в перерывах (чуть было не написала — «на переменах») ходили, спорили, смеялись в длинных школьных коридорах. В сущности, большинство из нас и пребывало еще, говоря словами позднейших Марусиных стихов, «в расточительном детстве»… Но среди юных мелькали в коридорах и те, кто постарше и даже вовсе старые. Был у нас в числе слушателей седобородый Аниканов — милейший человек и очень слабый поэт, наивные стихи которого мы с Марусей запомнили почему-то на долгие годы:

Ехал в город Ярославль
Я и Луначарский.
Он народный комиссар,
Но отнюдь не барский…

и т. д.

Вот здесь-то, в коридоре, где сквозь толпу с трудом протискивался, размахивая звенящим колокольчиком, наш завуч Николай Николаевич Захаров-Мэнский («Деточки! Деточки! На лекцию!..»), здесь-то я и увидала впервые Марусю Петровых. Нельзя даже сказать «увидала». Лицо ее трудно было разглядеть из-под глубоко надвинутой панамки с козырьком. И только позднее, когда мы встретились на каком-то литературном вечере и она предстала без пальто и без этой самой панамки, я поняла, какая она необыкновенная. И как только удавалось ей так долго прятать от людских глаз эту стройную, хрупкую фигурку, это прелестное, тонкое лицо, вокруг которого взлетали легкие кудри? «Волос твоих златые крылья», — писал о них один влюбленный мальчик. Теперь я думаю, что это было сказано точно. Но тогда образ казался нам вычурным, и мы — Маруся первая! — смеялись над этой строкой… Да над чем только мы тогда не смеялись!..

В последние годы жизни Мария Сергеевна сокрушалась, что мы «просмеялись» все наши курсовые годы и за смехом почти не слышали лекций наших профессоров… А какие это были лекции и какие профессора!

Брюсовский не передал нам своего помещения. Зато оттуда, из Брюсовского, к нам пришли люди обширнейших знаний, блестящей эрудиции. Стоит только назвать крупнейшего пушкиниста Мстислава Александровича Цявловского, изучившего жизнь Пушкина едва ли не день за днем, или же прекрасного знатока древнерусской литературы и Льва Толстого — Николая Каллиниковича Гудзия, с которым, кстати сказать, Маруся позднее была дружна. Или же Леонида Петровича Гроссмана, автора фундаментальных трудов по русской классике. На семинаре Леонида Петровича (он вел семинар по критике) мы читали доклады на выбранные нами темы. Маруся занималась тогда Аполлоном Григорьевым. Помню, с каким восторгом повторяла она слова Григорьева: «Пушкин — наше все». Для нее с самых юных лет Пушкин был самым дорогим поэтом.

А Иван Никанорович Розанов рассказывал нам о поэтах пушкинской поры так, будто он не далее чем вчера расстался с Вяземским или же с Каролиной Павловой…

У Каролины
Справлял крестины
И лично с Вяземским знаком… —

пели мы в наших курсовых частушках…