Чертеж Ньютона

Я машинально следил за разогревавшимся обсчетом памирских данных – мне теперь было важно сосредоточиться на последних отцовских идеях, если только я мог ручаться за реконструкцию верхних слоев залежей черновиков. Беловых текстов почти не попадалось – законченность не была сильной чертой отца, и особенно в прошедшее десятилетие, после выхода в свет его последней книги «Четыре оливковые косточки» (имелась в виду знаменитая находка археологов, сумевших датировать медным веком капище в Араде по обнаруженным в каменной кладке оливковым косточкам: строители всех эпох на востоке в обеденный перерыв присаживались на незавершенную кладку и перекусывали хлебом с оливками).

Вся жизнь отца, в общем-то, состояла из лирических и не слишком отступлений, но мне в любом случае требовалось отыскать результирующее направление его метаний, чтобы хоть как-то сузить свои поиски. Почему он пропал? Его всегда привлекало отшельничество; я говорил ему, что это форма бегства, и однажды услышал в ответ: «А хоть бы и так».

Много записей из верхних слоев относилось к работе, которую я озаглавил бы «Библейское откровение В.Д.Поленова: пейзаж как „человек в ландшафте“ и сознание как „храм в мироздании“». Отец всегда был увлечен Поленовым, судя хотя бы по тому, что множество пожелтевших репродукций палестинского цикла было развешано на всех уровнях Пузырька. Я помнил, что в последние годы Поленов стал для отца чем-то вроде наваждения. Началось с того, что коллекционер Исаак Камилевич, бывший советский инженер, а ныне американский пенсионер, жилистый, лысый и усатый дядька, с сильным рукопожатием-лопатой, вежливый и хитрый, напал на след поленовских картин, исчезнувших после выставки 1924 года в Нью-Йорке. Тогда молодое советское правительство остро нуждалось в валюте – и продавало по миру всё подряд, всё, хоть на что-то годное. За бесценок оно и толкнуло с молотка картины художника, чудом отстоявшего свое имение перед угрозой конфискации. «Чудо» это носило фамилию его старого приятеля Луначарского, но даже и ему Поленов не посмел напомнить о словно бы канувшей в Атлантике целой главе его личного Евангелия, исполненного языком пейзажа. Камилевич купил пару этюдов на гаражной распродаже респектабельного квартала городка Стэмфорд в Коннектикуте. Хозяева не выказали почтения к «быстрым» пейзажам: кипарисы, руины, прекрасная юница идет по горной тропке, держа за поводья ослицу, или же стоит у косяка дверного проема, поднеся ко рту руку, сдерживая восклицание. В Израиль Камилевич приехал, чтобы по следам экспедиций Поленова снять фильм в жанре «как было и как стало спустя век». Случайно попав на экскурсию к отцу и впечатлившись, он сделал ему предложение вместе поискать на карте точки, с которых Поленов писал свои пейзажи. Отец согласился и взялся за дело с той же пылкостью, с какой его лабрадор срывался с поводка, завидев пенную полосу морского прибоя. Камилевич рассчитывал только сделать рекламный любительский фильм для своих приобретений, перед тем как предложить их аукционным домам. Отец же из этого скромного предприятия извлек жемчужину: он собрал репродукции почти всех картин цикла и полгода носился по стране, выверяя намеченные Поленовым тропинки, валуны, иерусалимские и вифлеемские переулки, линии горизонта, ступенчатую перспективу ландшафтов в тех или иных местах. В результате он догадался о главном: Поленов, будучи командирован масонской ложей «Гелиополь», рядовым послушником которой состоял, приезжал в Палестину с распространенной среди масонов целью: наблюдая руины Палестины и широких окрестностей, собрать сведения об архитектурных навыках строителей иродианской эпохи, когда Второй Храм достиг апогея своего физического существования.

Кстати заметить, одним из любимых героев отца был царь Ирод – новатор архитектуры и дерзновенный эстет, понимавший, что единственный способ отвратить от себя главное оружие ненависти евреев – забвение – это гигантское строительство во всей вверенной ему провинции – и в масштабах, сравнимых с египетскими пирамидами, под стать каковым и был отстроенный Иродом для своих враждебных подданных Храм. Однако деяние это так и не сберегло его гробницу на холме Иродион, вершина которого так хорошо просматривалась из Пузырька. Но особенно восхищало отца не множество Иродовых убежищ – крепостей, дворцов, – а его дерзновенное эстетство: ради единственного представления царь мог построить театр на Иродионе только для того, чтобы, помотав Марка Агриппу по пустыне в колеснице, отмокнуть с ним в бассейне, затем подняться в царских носилках на вершину дворцовой горы и насладиться «Антигоной» в декорациях Иудейских холмов, ныне не сильно искаженных бетонными кубиками разбросанных поселков.