Чертеж Ньютона

Тогда же, в первый раз побывав в Пузырьке, Леви внимательно осмотрел дом, подивившись плотности, с которой были наполнены стеллажи, полки, шкафы, подоконники: сухие, раскрошенные по полям рукописи, брошюры, книги, старые и новые, антикварные на иврите, немецком, английском, плюс куча камней – и самых невзрачных, и с друзами, кляссеры с монетами, палестинскими марками, много медных предметов – кофеварок, пепельниц, подносов. Отец любил медь, случалось, начищал мелом таз на пороге дома; эта медитация обычно завершала день, позволяя отцу быть поглощенным тем, как погружается в глубину улица, как становятся мягче очертания домов, карнизов, как притупляются углы, как тени растекаются по земле, по асфальту – тают, как это отчерпывает и поворачивает чаша меди.

Леви рассматривал всё, что пылилось на полках, каждую связку травы, каждую пепельницу; вот и чубук, гроздь курительных трубок на стойке, кадило, янтарные четки с засаленной кисточкой, мастихин с засохшей масляной краской. Леви приблизил лицо к одному из пучков травы и вдруг уловил вкрадчивый и властный аромат шалфея, благовония его юности: он был пропитан этим запахом, пока служил на военной базе в районе Вади Кельт. По стенам была развешана утварь и всякая всячина: раскрашенный лепной герб Британии с розой, львом и единорогом, повсюду пустые птичьи клетки с горками шелухи от семечек и сухого помета внутри, медная и оловянная посуда.

Сейчас, поджидая чудного русского, ушедшего за пивом, Леви уселся на веранде, прежде сняв с кресла коробочки с растениями и поставив их на пол. За забором раздавались возбужденные голоса: в театральном дворике сидели двое – мужчина и женщина. Они курили и обсуждали новый скандальный спектакль театра «Габима», где «Макбет» был поставлен без слов; ни единого слова Шекспира зрители не услышали со сцены. Леви прислушался. Женский голос звонко убеждал:

– А теперь представь, что «Гамлет» – это новое Евангелие. Принц Датский – мессия.

– И кто в этом виноват? – парировал мужской голос. – Ницше, что ли?

– Орен, не паясничай.

Раздался общий смех, и кто-то, выглянув с крыльца, позвал:

– Так, братцы, второй акт начинаем.

Постепенно стало тихо. Леви закурил и подумал: «Весь Израиль, а Иерусалим тем более, – сборище сект, культурная, черт ее возьми, мозаика. Кого у нас только нет: кибуцники, сефарды, ашкеназы, левые, правые, свидетели, протестанты, католики, армяне, греки, арабы-христиане, арабы-мусульмане, друзы, а вот есть и театралы». И он вспомнил, что, когда они с русским подходили к калитке, заметил на общем заборе афишки, оборванные и новые. Но мало ли по Иерусалиму развешано объявлений о продаже шляп, талитов, об услугах водопроводчика, маляра, воззваний обратиться наконец к праведной жизни или прийти непременно на лекцию такого-то святого. Чаще всего это некрологи или призывы к скромности в одежде и нравах и к иным добродетелям. Или предупреждения вроде: «Пользование сотовыми телефонами отодвигает приход мессии». «Если бы Господь судил о городе по вывескам и афишам, Он бы не стал с нами связываться», – подумал Леви.

Раздались дребезг и звон шпаг, посыпался стук и топот, что-то зазвенело: в театре за забором репетировали стычку, и актеры выплеснулись на крыльцо, кто-то вскрикнул и шумно задышал со стоном, сдерживая боль. Раздались голоса, и снова всё стихло. «Да тут и вправду, что ли, театр», – Леви понравилось, что где-то в этом городе есть еще нормальная жизнь, еще существуют театральные кружки и люди, тратящие силы на самодеятельность.

Господи, думал Леви, какое нынче времечко. А ведь он, родившийся здесь заново, четырнадцати лет от роду приехав сюда с родителями, еще застал эпоху, очарованную делом сионизма. Леви разволновался. Он встал и снова шагнул в дом, безотчетно надеясь, что наткнется хоть на какую-то выпивку. Пробежался взглядом по корешкам книг и всякой всячине, расставленной по полкам. На столе увидел среди вороха бумаг письменный прибор. Леви так давно не видел перьевых ручек, что ему захотелось что-то написать пером. Наконец, на полке над столом он увидел искомое – ополовиненную бутылку арака.

Леви прислушался к ощущениям в носоглотке. Впервые это пойло он попробовал летом 1972 года, в кибуце на берегу Кинерета. В те достославные времена каникулы для молодежи означали общественно полезный труд. Жили они под тем самым обрывом, с которого низверглось стадо бесов, вселившихся в свиней, что пасли язычники в Гадаринских наделах. Воздух можно было, как мякиш, резать ладонью на ломти; ночью он сочился бессонницей, пронзенной писком комаров. Первой девушкой Леви была вожатая скаутов. Грудастая, с щелочкой в передних зубах – от ее прохладных волос пахло хозяйственным мылом и розовой водой, сладковатым ароматом, каким отдает варенье из лепестков роз. Вернувшись с плантации и завалившись перед ужином на гору матов в спортзале, они плыли, борясь друг с другом, в масле заката, палившего прямой наводкой по окнам из-за утеса, на котором виднелись руины колоннад Гиппоса. Перед отбоем снова сливались в объятиях, но теперь в озере.