Чертеж Ньютона

В один из дней, когда я присел на свою излюбленную скамейку перед институтом Шаретта в Эйн-Кареме, чтобы покурить на краю обрыва, в стороне от пространства, где спешили к стоянкам врачи, биологи, медсёстры и фельдшеры, студенты гуляли с ноутбуками или бегали по скользким от напáдавшей хвои дорожкам, – просто тихо посидеть, глядя на черную после захода солнца лесистую чашу Эйн-Карема, на огни ярусов и кварталов Иерусалима, на тускневшие купола Горненского монастыря, – я завис в размышлении об огнях автомобилей, ползущих по дуге в направлении к Мевасерет Цион. Я подумал, что зрение и мысль сделаны из того же праха, что и Вселенная, все ее звезды, галактики, туманности, звездный газ, наполнивший парсеки. И в то же время огни города: окна, лампы, люстры, фонари, экраны мобильных телефонов и фары машин, – всё это имеет напряженность той же природы, что и поля молекулярных заряженных токов, сочетающих между собой биохимическое устройство нейронов. Человек есть крупинка природы, безделушка (в самом деле, что мы знаем, например, о муравьиных чингисханах, сталиных, гитлерах, что мы вообще знаем об истории насекомых, животных; подумать только, сколько там может скрываться смысла, в том числе ужаса). Человек – прах, щепотка молекул. Однако они так сложно составлены, что этой сложностью превосходят искусность неживой Вселенной, если только в принципе возможно отделить живое от неживого. Искусство – это точная организация сложности. Но какова сложность слова? Для сотворения его требуется сознание, именно поэтому слово обладает чрезвычайной сложностью, ибо оно создано тем, что не способно быть отделенным от тела, идеально отвечая за взаимное превращение живого и материи: молекул, огней, нолей, единиц, улиц, окон, звездных туманностей и всего остального, чье обладание душой представляет собой самый интересный из возможных вопросов.

Выезжая из госпиталя в потемках, я ощущал себя летчиком, поднимающимся над далеким сверканием окон в ночных горах, над антрацитовой оправой провалов, склонов, ущелий. Я схватывал руль крепче и представлял, что держу штурвал, набирая высоту по петлистому шоссе, которое словно бы следовало над аэродромной долиной строгому коридору маневров. Я представлял, будто сижу в кабине «Сессны», и подсвеченный мокрым блеском дождя пунктир гирлянды маячковых шаров, навешанных на линии электропередачи, тянется внизу подобно поплавкам невидимой сети, улавливающей таинственных воздушных рыб, что скользят по самому дну, – невидимых днем, а ночью проступающих слитками тумана. Таким – воздухоплавающим, открывающим настоящие высоты с карнизов серпантина – был ночной путь на Мевасерет Цион, поселок, на окраинах которого пересекались многие пути, стягивающиеся со всех концов Иудеи к Иерусалиму.

Отец же жил в особенном месте близ Рамат Рахель – там англичане строили в пустыне полицейские участки, и патрули, в пробковых шлемах и верхом на верблюдах, присматривали за разбойными бедуинами и дерзкими еврейскими поселенцами, то и дело норовившими заселить какой-нибудь уголок, снабженный водой, возвести дома на руинах византийских времен, насадить сады – и пострадать всей общиной от эпидемий и малярии, с которой британцы пытались справиться высадкой эвкалиптовых рощ: лепестковые радиаторы обильных крон выкачивали грунтовые воды из малярийных болот, а саженцы привозились из Австралии. В те времена Лоуренс Аравийский исследовал Негев, зарисовывал руины Халуцы, раскапывал серебряный клад в Мамшите, где при Великом землетрясении византийской эпохи под развалинами налогового управления этой столицы Пути благовоний был погребен годовой сбор.

Напарник закрыл глаза, протянул Шимону Леви трубку и прошептал, выпуская дым:

– Амброзия, а не табачок.

Леви макнул пламя зажигалки в чашку трубки и снова уставился сквозь зеркальное стекло КПП. За ним десантник со снайперской винтовкой, взятой наизготовку, трепался со знакомой девушкой-капралом, приотставшей от патруля, который двигался в сторону Цепной улицы.

– Ты бы шел. Когда явится, я его приму как родного.

– Да, – сказал Леви. – Солнце сядет, и двину.

– Тем более у тебя там гости.

Шимон Леви поднял брови.

– Тот чудик. Сказал: только с тобой будет говорить. Хоть спровадишь его.

Леви промолчал. Зачастил к нему этот русский. Всю неделю ходит. Впрочем, кто в этом городе нормальный?

Леви проводил взглядом девушку-капрала и выглянул из будки КПП, чтобы выпустить дым.

– Али зря паниковать не станет. Даром, что ли, уже вторая группа спасателей его найти не может. Если бы от него еще толк был.

Леви затянулся поглубже и сглотнул дым.

– Похоже, подрядчик сдал Али, – сказал Леви. – Теперь ему приходится по всему Восточному Иерусалиму скакать. На связь выйти боится, послать прикрытие некуда. И, пока мечется, может дров наломать с перепугу.