Чертеж Ньютона

Летят рыцари-монахи, всхрапывают их кони в стойле. В храме Гроба Господня летит Голгофа, иконы, пламя лампад. Летят буквы в Торе. Пророки летят; и судьи, и цари. Летит тоска, грехи, и плач, и смех, и улицы, и площади, летят афиши. Все камни, тротуары, стёкла окон. Летят все львы колена Иегудова, включая и того, что спит у полицейского участка времен британского мандата на дороге в Яффо. Летят видения спящих книг. Летит ветряк Монтефиоре. Летят городские ворота, их теперь не закрывают на ночь. Летит забвенье, память, правда и прощенье, суд и милость, – всё летит.

Леви покинул Пузырек глубокой ночью и, вздохнув, уселся за руль. Он смотрел в темное небо – и видел, как сочится над Иерусалимом набранный камнями за день свет, как звёзды дрожат и плывут в восходящем мареве теплого воздуха, перемешивающегося с сумеречной прохладой. Прежде чем завести мотор, Леви вспомнил слова, которые слышал сегодня: «Эрос надежды правит Иерусалимом. Одними чаяниями здесь не обходится, поскольку концентрация влечения порой такова, что оно превращается в чернила и выплескивается вместе со столетиями на пергамент и бумагу. Кто бы стал жить в Иерусалиме для того, чтобы разбогатеть или обрести уют? Здесь вам не Галилея, здесь горы сменяются каменистой пустыней, земледелие невозможно. Вся жизнь Иудеи вращалась вокруг Храма. Сюда влеклись повозки с зерном, с мехами вина, покачивались тележные клети с голубями, выросшими в пещерах Хевронского нагорья. Там они взмывали из-под земли над холмами, кружась в горле синевы. Теперь их продадут паломникам, те передадут коэнам для жертвы, а те загонят в пламенный столб вселенского жерла – в обмен на искупление. Но все-таки для большинства Храм заменял собою сытость. Он притягивал новой возможностью выживания – наукой, как довольствоваться воображением, как питаться незримым. Это развивало плоть нематериального существования и порождало ее мышцу – письменность. В винодельне Иерусалима силы сомнений и роста, жернова времени и воображения, сойдясь в клинче, вытесняли тела в души, и в солнечных мехах вызревало чернильное вино. Оно и сейчас пьянит и кружит многих под небосводами общих и личных сказок, дарует страсть читать и думать».

– Что такое человек? – пробормотал Шимон Леви, прежде чем переключить рычаг коробки передач. – Человек – это всё и ничего, книга.

Глава 15 Лифта

Ньютон был одним из героев отца. Отец был убежден – и меня старался убедить, – что клинч, в какой вошли наука и религия, может разрешиться только синтезом науки о сознании и естествознания, благодаря чему возникнет новая теология и люди станут лучше понимать свое предназначение в качестве помощников Творца. Я же тогда цинично считал, как и многие люди моего круга, что новая религия если и явится к нам, то в виде религии информации, ибо, в сущности, нет ничего важнее, чем добыча или обработка данных с целью сделать их всеобщим достоянием.

Однажды отец торжественно повел меня в библиотеку Иерусалимского университета, чтобы показать выставку, посвященную шедеврам хранилища библиотеки – редким рукописям, среди которых находились теологические труды сэра Исаака Ньютона. Да, часть наследия этого великого ученого хранится в Иерусалиме, и это страшно нравилось отцу. Мы поднялись по лестнице и постояли перед витражами, заполнявшими панорамную стену, прошли мимо погруженных в чтение и поиски книг студентов и надолго зависли над витринами, где были выставлены раскрытые рукописи великого англичанина. «Сэр Айзек, – сказал отец, – был увлечен идеей, что в конструкции храма Соломона скрываются загадки мироздания. Посмотри, это его чертеж в пропорциях: вот святая святых, вот жертвенник, вот внутренний двор. Как ты думаешь, можно ли утверждать, что в этой простой композиции скрываются тайны тайн?» Я пожал плечами, мне было это неведомо, но я был согласен, что иррациональное отношение к Вселенной должно стать каким-либо образом настолько просвещенным, что окажется дополнением к знанию человечества.

«Детство обязано быть щадящим адом, – писал в попытке автобиографии отец. – Сложность порождает разборчивость, нежность, разнообразие, – симфония сочиняется в нескольких октавах, а не в одной. Из тонкой настройки чувств, из ранимости происходит различение и различие, то есть смысл. Причуды поведения для культуры – норма, ибо тело не способно шагнуть вперед, не утратив равновесия. Чудаки создали цивилизацию вопреки нормальности: чем неприхотливей племя в обычаях, скажем, в пищевых привычках, чем неспособней оно отличить врага от дикой свиньи, тем оно примитивней. В конце концов, искусство – это тоже этап развития дисциплины».