Чертеж Ньютона

Сэр Айзек смотрел в окно, за которым видно было дерево, и на нем давний сэра Айзека друг – взъерошенный, по-видимому, очень старый ворон. Птице было скучно, и она время от времени кивала и переворачивалась на ветке. Сэру Айзеку после ухода с поста мастера Монетного двора и переезда из Лондона в Кенсингтон тоже было невесело, он все больше тяготился днями; наука интересовала его все меньше, поскольку в ней он достиг пределов, до которых человечество доберется еще не скоро, хотя в Кембридже студентам уже преподавали его версию устройства мироздания. Слава его никогда не привлекала, она по-прежнему оставалась малым и самым презренным утешением. Вдруг ворон снова кивнул и сделал полный оборот. Сэр Айзек ухмыльнулся: вид у птицы был забавный – увлеченный и перепуганный, будто у старика, вдруг увидавшего обнаженную купальщицу. Все еще улыбаясь, великий ученый вернулся к чертежу. Чертеж был почти готов, оставалось на полях составить легенду – описание частей внутреннего двора и зданий для священников храма Соломона. Творец в понимании сэра Айзека был прежде всего мастером, а идея подобия мироздания Храму – настолько красивой, что ученый и мысли не принимал, что Всевышний может допустить хотя бы самую незначительную произвольность в устройстве Его Храма. Сэр Айзек надеялся, составив план Храма в точности по библейскому описанию, получить новые бесценные данные, и, подобно тому как в молодости он сумел из наблюдений за движением планет вывести закон всемирного тяготения, так и сейчас, исчисляя пропорции между частями Храма, сумеет вывести некий новый закон, с помощью которого можно будет приоткрыть завесу тайны устройства Вселенной. Ворон снова перевернулся и остался сидеть на раскачивающейся ветке. Ньютон кивнул ему и продолжил выписывать на чертеже: «H.H.H. Восточные, Южные и Северные ворота внутреннего двора священников», «L. Десять ступеней, ведущих ко входу в Храм», «O. Святая святых» и так далее. Птица давно слетела с дерева и перемахнула через скат крыши куда-то в сторону полей, а умный старик, кичившийся когда-то тем, что «не измышлял гипотез», продолжал всматриваться в свой чертеж, символ великого знания, так далеко ушедшего вперед, что обвинения в ереси до сих пор висят в воздухе.

Отец воодушевлен был ньютоновской идеей Храма, я же возражал ему поначалу так: «Если бы Эйнштейн верил в спиритизм, это не только нисколько не умалило бы теории относительности, но и не стало бы поводом, чтобы и мы поверили в духов». Сейчас, спустя время, я бы поостерегся таких формулировок.

Глава 18 Дирижабль

Во Вселенной три четверти наблюдаемой материи – это водород, а другая четверть – гелий. Остальная таблица Менделеева не считается, меньше стотысячной доли процента. Что касается биомассы – это вообще ненаблюдаемая часть, горстка атомов даже не в Сахаре, а в галактике. С точки зрения этой пропорции жизнь во Вселенной, с одной стороны, событие чрезвычайное, конечно. Но с другой – почему бы не найтись в такой прорве всего лишь щепотке сумасшедших молекул? Судя по обилию легких газов, Вселенная напоминает здоровенный цеппелин с микроскопической кабинкой из полезных ископаемых и паразитирующей внутри нее горсткой молекулярной жизни. В то же время количество атомов водорода в нашем теле превосходит число всех остальных элементов вместе взятых. В каком-то смысле мы тоже дирижабли, но с признаками жизни в виде органики.

Я жил в Иерусалиме уже восемь месяцев, так и не сумев смириться с пропажей отца. Пока я не нашел тело, я продолжал бродить по отцовским местам в Иудейской пустыне и наведываться к Шимону Леви в госпиталь. Он все еще допускал, что папаша мой мог ввязаться в теневую торговлю древностями. Я сопротивлялся этой версии как умел, не веря, что история со свитками Мозеса Шапиры, о которой чуть ниже, не стала моему родителю назиданием.

Каждый раз, когда мои поиски приводили меня к какой-нибудь пещере, иногда выбранной наугад блужданием, вызванным отчаянием, когда после дня пути и трудного подъема я переступал порог каменной полости, мое сердце замирало. Я и ждал, что наткнусь на то, что искал, и всей душой желал, чтобы этого никогда не случилось.

За это время приезжала жена, пробовала уговорить вернуться в Москву, навещала дочь с той же целью – но была менее настойчива, очевидно, что-то поняв, глядя на мою нынешнюю жизнь. Я недавно закончил главный свой труд, который уже вызвал шум в научном мире, ибо столько новых уникальных данных, сколько мне удалось добыть на Памирской станции и главное – суметь их прочесть, никогда никому еще не удавалось. Однажды я получил мейл от Ашура, где тот писал: «Мой друг! Надеюсь, ты в добром здравии. Надеюсь также, что ты сберег знания, полученные на станции, и сможешь их применить». Теперь дело было исполнено, и оставалось только присматривать за сбором плодов, в чем мне сейчас помогало научное сообщество. Результаты поступали чуть ли не каждую неделю: открывались новые элементарные частицы, предлагались новые теоретические модели.