Чертеж Ньютона

Что делать? Монахиня молилась и рыдала неделю, телеграфировала в родной монастырь, ждала ответа, ночуя подле крыльца отделения почты на улице Яффо, а тем временем цена росла, подогреваемая наплывом привлеченных находкой покупателей. Перепиской было решено оставить залог и повременить, пока сёстры ордена Святого Иосифа соберут недостающую часть. Монахиня пришла к эфенди Феттулаху, вспорола мошну – и не поверила выплаканным глазам: привезенная сумма умножилась и теперь ее хватало сполна.

Такое чудо и возвело любимую отцом церковь – над лесистым ущельем, с белоснежной статуей Девы Марии над коньком, стоящей над ковчегом промеж простертых ниц архангелов. Акустика в церкви была отменной, этим пользовался Сережа-Трубадур, разливаясь там, как в приложенной к сердцу раковине, и отец любил подняться туда, посидеть в прохладе перед алтарем, а напоследок тихонечко намурлыкать нигун[28], прислушиваясь к отделившемуся от него голосу, отраженному свежевыбеленными стенами и куполом.

Я тоже приезжал, заходил в светлую горенку церкви; мне нравились и высокий свет из арочных бойниц под высоченной палубой ковчега, форму и пропорции которого повторяла церковь, и акварельная его палитра, распространенная в объем неуловимо из стенного орнамента. Охапки увядших цветов настаивались в воздухе по углам и на стропилах: недавно минула Троица. На стене в застекленном ящике я вдруг различил – и подошел поближе – потерявшие форму, выцветшие эполеты: шелковая соломенного цвета бахрома по овалу, бледно-васильковый погон, и больше ничего – ни подписи, ни знака под реликвией. Но у отца я читал про эти эполеты: когда-то та самая монахиня, что осаждала эфенди Феттулаха, была еще не монахиней, а юной девой, проводившей на войну возлюбленного, который вскоре погиб и оставил Христу свою невесту, сберегшую и любовь к нему внутри любви к Богу, и эполеты.

Временами отец был особенно неугомонен, чего только не придумывал, с чем только не носился, нисходя до манифестов, которые охотно публиковали эмигрантские журналы, перепечатывали доброхоты, а русские библиотеки организовывали круглые столы для их обсуждения. Он выдвигал, например, теорию, что только акварель способна хоть как-то адекватно передать принцип тайны Иерусалима, и тогда репродукции Анны Тихо, выдранные из альбомов, густо усеивали стены Пузырька, и без того изнутри сплошь облепленного картами, картинками, фотографиями, постерами, афишками и тем, что называлось пашквилями – объявлениями в религиозных кварталах, среди которых встречались забавные, вроде «Сионисты сожгли наши души в своих печах»; «Компании сотовой связи – вон из наших кварталов!».

Нешуточной забавой отца было сооружение ложных могил литературных героев, которые трудно было отличить от настоящих: не то тезка, не то прототип. Он исследовал какое-нибудь заброшенное христианское кладбище, например под Рамлой, затем подбирал где-нибудь здоровенный подходящий бульник, домкратил его с помощью досок в багажник своего «жука», во дворике Пузырька стесывал шлифмашиной и выбивал зубилом, шрифтом, приличествующим подходящей кладбищу эпохе: Harry Potter, 1546–1614 или Huckleberry Finn, 1886–1952; затем поливал камень кефиром, месяца за два камень покрывался лишайником, после чего отец вез памятник на кладбище и устанавливал его над импровизированной могилкой. Делал он это ради удовольствия через пару лет взять под Пасху кого-нибудь из друзей и с бутылочкой винца поехать помянуть любимого персонажа, например Санчо Пансу. «Что может быть интересней планеты, заселенной литературой?» – пожимал плечами папаня и принимал из горла полбутылки.

В один из приездов я попал под горячую руку, когда отец был озадачен проблемой Эммауса больше, чем обычно. На звание реального Эммауса, как известно, претендуют три места в окрестностях Иерусалима, и для обоснования подлинности каждого есть три теории разной степени достоверности. Сам отец склонялся к той, что отождествляет с Эммаусом античные руины в парке Британия. Идея состояла в том, чтобы суметь в один световой день после Пасхи дойти от Иерусалима до Латруна и тут же успеть вернуться до заката, чтобы подтвердить правдоподобность евангелического повествования. Я едва выжил в результате такого марш-броска. У Латруна дорога от побережья на Иерусалим разветвлялась с древнейших времен. Какой именно путь выбрали апостолы, неизвестно, поэтому отец предполагал усреднить усилия тем, что от Иерусалима мы шли вдоль 1-го шоссе, а возвращались по 431-му. Под конец я так умотался, что, в самом деле явись передо мной сейчас Христос, я принял бы его за видение. По дороге отец объяснял всю важность эксперимента, который мы предприняли: «Эммаус – место первого причастия во Вселенной. Место это обязано обладать особенной аурой». Привыкший к вечному поиску отцом «мест силы», суждение о которых он выносил благодаря многочасовым медитациям (научился у Беллы), я пожал плечами: «Как вообще можно не узнать человека, рядом с которым провел столько времени?»