Чертеж Ньютона

«Время вообще не существует, если в него не всмотреться, – заключал отец. – Скажем, время есть не тиканье часов и не последовательность событий, время ничего не имеет общего со своим мнимым источником – причинно-следственной связью. Стоит взглянуть на время как на зверя. Ибо человеческое тело остается неизменным с тех самых пор, когда – двадцать тысячелетий назад – оно было более пригодно для охоты на шестиметровых ленивцев и бегства от саблезубого тигра, чем для сидения в кресле у камина. Общаясь с собственным телом, мы часто встречаемся со временем в виде пещерного человека с дубинкой в руках, с кем нельзя ни о чем договориться. Есть культуры, в которых время направлено слева направо, а есть такие, в которых ось времени подвижна и идет из глубины. Бесценны моменты, когда вдруг ясно, что нет ни прошлого, ни будущего, нет эпох и нет сонма безымянных поступков, когда зеркало забвения вдруг трескается и ось времени осыпается перед тобой. Это особенные, похожие на молнии смычки, столь же быстро исчезающие, как и возникающие».

«В Иерусалиме, – писал отец, – время добывается лопатой, стóит ее только попытаться вонзить в эту трудную каменистую землю. Но чем обширней наши знания о прошлом, тем больше разумения нам требуется, чтобы его, прошлое, осознать. Несколько раз я проникал в места, пустовавшие до меня тысячелетия. Например, в гробницу I века н. э., что в начале улицы Дова Грунера в Восточном Тальпиоте; вход в нее был обнажен ковшом экскаватора. Потом мы два дня обходили квартиру за квартирой, собирая кости из разоренных детьми оссуариев[27]. Еще – две катакомбы в Верхнем городе, ответвления ливневой канализации. Да и мой погребок оказался шкатулкой».

Тут я оглянулся на лестницу и поежился, припомнив, что еще не исследовал подземелье Пузырька, – в нем, заваленном всевозможной рухлядью, трудно было повернуться.

Вряд ли отец один (скорее, и прошлые хозяева тоже) сносил вниз отжившие вещи и собирал с улиц Иерусалима разный хлам, выставлявшийся при переезде или в пользу бедных самими бедными: велосипедные рамы, продавленные диваны, радиолы, этажерки, журнальные столики, треснувшие аквариумы, наполненные елочными старыми игрушками, над которыми я надолго завис, потому что многие были из детства – хрустящий дед-мороз из папье-маше и кое-что другое, неведомо европейское, расписные стеклянные зверушки, конфеты-хлопушки, мальчик на санках, разукрашенный во всех деталях, частью облупившихся (розовые щечки, варежки и развевающийся на скорости шарф). Я рассматривал эти драгоценности, провалившись по уши в волшебное ощущение детского ожидания счастья, которое не было связано ни с событиями, ни с подарками, а состояло во влечении к будущему, празднично пахнущему хвоей мирового дерева, в чьих ветках, украшенных серпантином, конфетти, ватой и серебряным дождиком, прятались конфеты «Птичье молоко». И не было тогда сомнений, что молоко это принадлежало мифическим птицам счастья.

Пробираться через подвал, через сообщающиеся узенькими ходами каменные камеры, где-то оштукатуренные, где-то хранившие рубленые дуги орудия каменотеса, было хлопотным и небезопасным приключением. Особенно тяжко приходилось на участке баррикад, сложенных из солдатских нар с наваленными на них горами маскировочной сетки. Когда-то английские солдаты, а после бойцы Хаганы размещали на этих досках свои сны и подскакивали с них на рассвете, чтобы пробежаться по окрестным холмам в пузырившихся на коленях галифе и в гимнастерках. Продвигаться дальше не хватало духу, и я, полежав на сетке, от которой пахло сухой землей, выбирался обратно.

В декабре, когда в иерусалимских горах бушевали ледяные грозы, под лестницей стало что-то завывать и стонать, как в печной трубе. Подвал сквозил – вероятно, где-то был выход на поверхность, иначе откуда взяться тяге? Может быть, там, внизу, есть вентиляционный колодец? Или другой мир – огромный, привольный, с подземным припозднившимся за краем горизонта солнцем, излучающим прозрачную тьму?