Чертеж Ньютона

Внезапно прервав черновик рассказа «Норвежская пуговица» (о Сведенборге и Карле XII), отец писал: «Итак, дирижабль над Иерусалимом – это белый, как киноэкран, символ сознания, понимающего себя. Ибо что такое сознание, как не свернутый киноэкран, воспринимающий с двух сторон проекции реальности и отражающий в своей кривизне себя самого? С появлением дирижабля в год, когда зашло солнце религиозного сионизма, в год смерти рава Кука[30], город впервые всмотрелся в свое изображение – потому что не было еще над ним в его истории такой огромной, отражающей сны времени поверхности».

Всё в Пузырьке было засыпано по стеллажам и комодам примечательной рухлядью – плотью времени, как называл этот хлам отец. Пытался ли он оставить таким способом отпечаток во времени или был отчасти ненормален, с пунктиком крохоборного собирательства, но Пузырек так или иначе уже давно был его личным письмом в бутылке, брошенной в океан времени. Отец обладал рефлекторной пытливостью старьевщика-собирателя, его взгляд постоянно шарил по земле, но главное – с магической результативностью отыскивал. Бессчетно я в этом убеждался: стоило нам выйти где-нибудь в новом месте из машины, как отец терял интерес к разговору, по-собачьи начинал водить носом под ногами и буквально через минуту-другую уже вертел в пальцах какой-нибудь кусочек, разрушенную патиной, раздавленную чеканкой веков каплю меди, обломок оловянного гребешка, – что угодно. Он находил пусть незначительное и бесполезное, но все-таки бесценное, как любой проблеск прошлого. Он радовался куда больше дореформенной лире, блестящей, будто только что, а не сорок лет назад оброненной где-нибудь в кемпинге в лесу под каббалистической горой Мерон в Северной Галилее, чем византийским монетам, которые еще надо было месяц чистить, да и попадались они чаще современных монет, ибо кому придет в голову делать копилочный клад из малостоящего никеля; к тому же мало что так сближает настоящее и прошлое, как хорошая сохранность находки. Мне запомнилась отцова ирония о развалинах из будущего времени: «Вот бы найти такие руины, которые невозможно на основе существующих знаний отнести ни к одной из эпох, и потому о них можно хоть немного думать как о чем-то, что заронилось в наше время из будущего». Отец считал, что прошлое загадочней и плодотворней будущего хотя бы потому, что будущее менее податливо размышлению: чем тверже порода, тем скудней добыча. Он даже обрел кое-какую славу среди торговцев блошиного рынка в Яффо, настоящих акул, у которых можно было купить «всё»: от «перстня Соломона», «сандалий римского легионера» и «лампы Аладдина» до шахмат, вырезанных из моржового члена. Но в Яффо он ездил не только за тем, чтобы, примостившись между лавок знакомых продавцов, разложить на газетке перед туристами что-нибудь из старого скарба. После облагораживания набережной на границе с Бат-Ямом, когда море стало размывать городскую свалку, отец не пропускал ни единого шторма. О высоте волны он узнавал от Моше-Мать-Рабейну (MMР, Эмэмэр) – своего старого кореша, долговязого балаганджи, что гонял по Тель-Авиву и окрестностям на подростковом велике, задирая коленки выше руля и потрясая замусоренными дредами. Эмэмэр жил в знаменитой среди приморских наркомов фатере на углу улиц Пушкина и Данте (sic!), напротив Адоланового сквера – загаженной собачьей лужайки под несколькими соснами, куда волонтеры под шаббат сгружали бачки с тхиной и хумусом и гору пит, но главное – раздавали шприцы и ампулы с адоланом; Моше-Мать-Рабейну не стоило труда метнуться поутру со своей облысевшей от жары дворняжкой к морю, чтобы, разглядев барашки на рифах, поспешить достать мобильник и, дождавшись гнусавого: «У телефона!», доложить: «Волна разошлась! П-п-примерно по яйца». Минут через пять отец уже стоял на автобусной остановке, и вскоре они с Эмэмэром бродили по полосе прибоя.