Чертополох. Философия живописи

Затем, это была школа – противопоставленная рынку, рыночным отношениям, присущим искусству. Надо сказать, что, когда сегодняшние знатоки уверяют, что искусство неизбежно связано с рынком, они врут. Рынок в искусстве возник далеко не сразу: никто не собирался перепродать Сикстинскую капеллу. Здесь принципиально важно то, что Ван Гог голландец – и что он восстал против традиций «малых голландцев» (тех, кто, собственно, и принес рынок в искусство) – восстал так же, как его предшественник Рембрандт. Оба проиграли – но оттого их восстание не менее значимо. Христос тоже не победил, но сделался довольно известен.

Ван Гог считал, что искусство не продается, но – и вот здесь пропуск. Он не знал, что за этим «но» поставить. Естественно, он все отдавал Тео, который его содержал, Впрочем, мысль вела его дальше – художники должны обмениваться картинами; не коммерция, но взаимная любовь – вот на чем строится союз художников. Он инициирует обмен картинами с Понт-Авенской школой: с Лавалем, Бернаром, Гогеном. Он думает о том, что картины должны раздаваться людям даром. Но как встроить искусство, которое производится даром, – в капиталистический мир – он не знал.

В сегодняшнем коммерческом мире, где художники как сокровенным знанием обмениваются сведениями о том, сколько их картины стоят на рынке, и озабочены рейтингами продаж, сохранилась память о великом живописце, который не только не продал ни одной картины за свою жизнь, но и не прикладывал к этому усилий. В начале пути он порой вспоминал, что существует такая вещь, как реализация продукции – но искусство захватило его, и ему стало все равно, стоит оно чего-либо или нет. Ему действительно был безразличен успех. Он не притворялся, он про рынок просто не думал. Вы посмотрите, как он подписывает картины – одним лишь именем. И это в мире, где фамилия художника является товарной маркой. Ван Гог на всякой картине лишний раз пишет: неважно, кто это нарисовал; фамилия неизвестна. Так, один мастер. Зовут – Винсент.

В этом месте экономически подкованный господин улыбается с чувством превосходства и говорит: да, хорошо быть социалистом, если тебя содержит брат, который работает. Всегда найдется филистер с румяными щечками и знанием жизни. Да, можно сказать, что Тео содержал Винсента, а Энгельс содержал Маркса – но суть дела в том, что слово «содержал» в данном случае – фальшивое. Не было никакого спонсорства, меценатства, вспомоществования или еще какой-нибудь рыночной ерунды. Это было единение двух сердец. Это был принцип коммунизма – я отдаю, не считая, все, что могу отдать, потому что знаю: тебе нужно, у тебя этого нет. А ты сделаешь то, чего я бы не сумел сделать. Каждый сделает, что может, для общего дела, и будет трудиться истово.

Можно
уйти
часа в два, —
но мы —
уйдём поздно.
Нашим товарищам
наши дрова
нужны:
товарищи мёрзнут.

Так – несколькими годами позже – работал Маяковский, выполняя поденную работу истово и терпеливо. Требуется сделать вот это и это, и еще вот это. Значит, будет сделано. В отношении Маяковского, как и в отношении Ван Гога, слово «вдохновение» не имеет смысла, вдохновение есть нечто, что осеняет крылами время от времени; но работа строителя требует ежедневного труда «все стерпя». Так они и работали – каждый на своем участке: Маяковский в Москве, Ван Гог – в Арле; Тео Ван Гог был членом коммуны, только и всего.

Правило Маяковского было правилом Винсента и Тео – оно заложено в кодекс «мастерской юга». Отдай все, что можешь, в общее дело. Нам не нужно делить имущество, мы создаем искусство, которое принадлежит сразу всем – миру свободных людей. Мы – это одно; «Сочтемся славою – ведь мы свои же люди». Тео давал, не считая, но Винсент работал, не считая часов; суть отношений – в неостановимом общем труде. И Ван Гог был уверен, что именно так его мастерская и будет работать. Надо было предъявить пример – показать, как надо, как можно работать бесплатно. За порцию супа в день надо писать картину. И он показал: в день по картине. Это возможно, надо только сосредоточиться.

Это была работа строительная; он жил один – но выполнял обязанности жизни в коммуне. Это не буржуйская мораль: мол, я тебе отслюню, а ты у меня на содержании и сделаешь мне потом приятное. Когда румяный лабазник анализирует отношения Тео и Ван Гога, он не может себя поставить на их место – просто потому, что их место для него закрыто. Его на это место не звали.