Чертополох. Философия живописи

До бойни 1914 года оставалось двадцать пять лет; скоро одни рантье будут вспарывать другим рантье животы и станут травить других рантье ипритом. Но в 80-х годах XIX века боялись не боен – пугались, если тень от куста ракиты напишут не коричневым цветом, но фиолетовым. Осенние меланхолические салоны, стиль ар-нуво с характерной египетско-мортальной символикой, Бёклин и Цорн – все это как венок на могилу христианской цивилизации. Анархисты и социалисты, националисты и сепаратисты – беспокоили ровно так же, как сегодня, и точно так же, как сегодня, мнилось: ну что же они могут? Финансовая правда на нашей стороне, прогресс и наука у нас в руках – а значит, трудности временные.

Ницше радикально сформулировал то, что чувствовал почти всякий: есть нечто, что мешает западной цивилизации двигаться вперед, стать подлинно величественной, как то задумано в античные времена. Эта помеха – мещанская мораль маленького человека, герань, лицемерная нравственность и, конечно же – христианство. Восстание Ницше против усредненной морали западного обывателя легко сравнить с сегодняшним бунтом против надоевшей «политической корректности». Ницше, как и сегодняшние бунтари против западного лицемерия, пенял Западу за излишнюю рациональность (он отвергал Сократа и Платона), за раболепие перед христианскими заповедями.

В целом его взгляд был принят обществом – хотя некоторых напугал.

В XX веке рецепт обновления был найден: следует отныне строить христианскую цивилизацию без христианства – риторика останется прежней, но этого неудобного жернова из морали и заповедей отныне не будет. Весь двадцатый век именно и посвятили тому, чтобы пафос прогресса сохранить, но из христианской цивилизации – постепенно вывести христианство. И это, в целом, удалось.

То явление, которое мы именуем авангардом начала XX века – есть, по сути, устранение христианского образного мышления из искусства прогрессивной цивилизации. Весь пафос Малевича, например – состоит именно в этом: заменить лик на квадрат, изъять идею Бога из искусства, убрать антропоморфный образ, и тем самым – искусство омолодить. «Бог еще не скинут» – вот повод для борьбы, этот тезис вслед за Малевичем повторило поколение неоязычников. В этом направлении и двигался европейский авангард. И европейский обыватель тоже двигался в этом направлении, и цивилизация, именовавшая себя христианской, постепенно мутировала к капищам и курганам. На фоне общего процесса – в истории западного искусства выделялось несколько человек, которые двинулись в обратном направлении.

2

Поль Гоген всю жизнь занимался тем, что удалял из христианской цивилизации – не христианство, но цивилизацию. Гоген показал, что христианство способно существовать вне и помимо христианской цивилизации. Он создал христианский собор на основе другой истории, другой культуры и другой цивилизации. Стараниями культуртрегеров последних пятидесяти лет мы усвоили, что в истории работает дихотомическая система: варварство-цивилизация. Но для Гогена подобное утверждение выглядело нонсенсом. Полвека спустя Леви-Стросс сказал фразу, которую много раз, иными словами, проговорил Гоген: «Это варварство – считать, что есть варварство».

Речь шла ни много ни мало о том, чтобы уточнить категорию прекрасного. Сравните «Спящую Венеру» Джорджоне (1510, Галерея старых мастеров, Дрезден) с «Женой короля» Гогена (1896, ГМИИ им. Пушкина, Москва). Перед зрителем та же Венера на фоне роскошной природы, единение природной красоты тела и одухотворенного красотой пространства – это и есть гармония. Разница лишь в том, что Гоген предложил западному зрителю принять в качестве эталона красоты темнокожую женщину – иначе сложенную, по-другому вылепленную создателем, но не менее прекрасную.

Если выстроить последовательный ряд «Венер», предъявленных европейскими мастерами как воплощение гармонии, то можно увидеть, как общее античное начало последовательно персонифицируется, становясь все более личным, все менее условным. Сопоставить с «Венерой» Джорджоне логично и «Обнаженную маху» Гойи, не скрывающую, что она возлюбленная художника и нарушительница социальных норм, что их страсть запретна. Значит ли это, что красота – вне морали? Поставьте рядом с «Венерой» Джорджоне «Олимпию» Эдуарда Мане – развращенную девушку-подростка, модницу и кокотку – значит ли это, что прекрасное отвергает общественный регламент? И поверх всех социальных страт и канонов – «Жена короля» Поля Гогена. В наш век, когда Европа переживает засилье выходцев из третьего мира, полезно вспомнить, что Гоген провозгласил темнокожую красавицу европейской Венерой уже более ста лет назад.

Можно лишь гадать, как отнесся бы Ницше к «Жене короля» Гогена. Ницше был человеком парадоксальным: он настолько не любил толпу, что, вероятно, не одобрил бы и лагерей массового уничтожения как проявление плебейства; но то, что Ницше никогда бы не принял всерьез прославление дикого племени – и, мало того, утверждения, будто христианский дух шире одной конфессии, но живет везде – это несомненно.