Чертоцвет. Старые дети

Родственник работал в дубильной мастерской. Им привезли, как обычно, большую партию овечьих шкур, и работа шла своим чередом. Вскоре после того, как заквасили первую связку шкур, несколько рабочих захворало. Только принялись за следующие шкуры, смотрят — уже семь человек лежат пластом. Старые дубильщики заподозрили неладное. Один, который посмелее, осмотрел больных и обнаружил на их теле зловещие смертельные волдыри. Мужчины стали перешептываться: вместе с овечьими шкурами сюда была занесена сибирская язва.

В тот день, когда первый из заболевших умер, родственник дал ходу из дубильной мастерской. Даже жалованья не взял у хозяина. Он прямиком отправился в свою каморку и с ног до головы вымылся уксусной водой. Собрав в узел кое-какие необходимые пожитки, он стал пешком добираться из Петербурга домой. У каждого встречавшегося ему ручья он раздевался догола и ополаскивал тело. Добравшись через три недели домой, он у ворот скинул с себя всю одежду — на его коже не было ни царапинки, не говоря уже о смертельных волдырях. Убедившись, что опасность миновала, он решился предстать перед своими. Этого испуга оказалось достаточно, чтобы бросить нужную профессию дубильщика. Уже взрослый, с бородой, родственник поступил в ученики к портному из немцев. Его пальцы ловко держали иглу, и мужчина с приветливым характером вскоре стал незаменимым мастером. Он не отказывался ни от каких заказов и шил какую угодно одежду; только когда ему приносили мех, мрачнел и хмурился.

Меж тем жители этих краев принялись с огромным рвением выращивать привезенных из России овец романовской породы. Таниелю без конца несли шкуры, шерсть белая, вьющаяся и мягкая, как шелк. Если таким мехом подбить полушубок, можно без страха блуждать по Долине духов и ночь проспать в сугробе — холод не проберется к телу.

Таниель намотал себе на ус поучительные рассказы родственника. Прежде чем браться за великолепные шкуры, он развешивал их на веревке — пусть проветрятся. Один-единственный громкий вскрик Явы на всю жизнь сделал Яака калекой — Таниель не смел из-за овечьих шкур подвергать опасности всю семью, жившую в баньке.

А в деревне одобрительно говорили, что Таниель не боится труда и отбеливает шкуры — вещь должна получиться отменной.

Особенно много неблагодарных хлопот было у Таниеля с женскими шубами. Шуба не должна была давить на слабые плечи женщин, и Таниель делал все возможное, чтобы она получалась нежной и воздушной. Матис натесал досок для Таниелевой работы и сколотил из них большие щиты. Намочив шкуру снизу — против моли Таниель добавлял к воде размоченные листья багульника, — он клал ее на щит и натягивал так, чтобы она становилась тоньше, а затем гвоздиками прибивал края к доске. Когда шилась шуба, семья должна была потесниться. Шкуры, сушившиеся на щитах, занимали целую стену дома. Таниель следил, чтобы помещение не было чрезмерно натоплено. От жары шкуры делались ломкими.

Когда овечье стадо снималось с гвоздиков, Таниель расчесывал шерсть, чтобы вдохнуть в нее жизнь, — хотя мех под шубой и не был виден.

Теперь с этой работой придется распрощаться. Очевидно, Таниель не сошьет в своей жизни больше ни одной шубы. Все прежние уже стали воспоминанием. В городе Таниель найдет другую работу. Он должен идти в ногу с веком. В эпоху колес, железа и машин мужчине не пристало приглаживать овечьи завитки. Таниель где-то вычитал: если ты достиг в своей работе совершенства, оставь ее и выбери другую. Согласно этому наставлению он и собирался поступить.

И тем не менее приятно было вспомнить минувшее.

Лишь похвала сопровождала работу Таниеля. Стоило человеку распахнуть полы своей шубы, как из-под нее выглядывало пушистое облако летнего неба.

Однажды Леэни переступила порог баньки, держа под мышкой связку шкур.

Она разложила белых ягнят, и в комнате стало светло.

Таниель оживился, он мысленно поклялся себе, что сошьет для Леэни самую красивую на свете шубу, но в то же время у него возникло странное противодействие: он не хотел брать эту работу.

Внезапно он почувствовал, что устал от всего и в первую очередь от себя: без конца гнешь спину над столом или швейной машиной, редко взгляд твой скользнет через окно на болото, редко улыбка тронет уголки губ. Он бы хотел вскочить со стула, отмести в сторону это белое ягнячье стадо, заполнившее комнату в баньке, распахнуть дверь, взять под руку Леэни и пойти с ней через россаский двор в Долину духов. Он хотел бы бродить там, хотел, чтобы его увели в сторону от дороги и дали переступить через границу времен года. Искрящийся снег тает в весеннем тумане, капли воды поблескивают на бровях Леэни, подходит к концу светлая летняя ночь, красный месяц ранней осени скачет по пригоркам Долины духов.

Он не хотел быть портным, который сопя гнет спину у окна, глаза от напряжения слезятся, иголка ныряет в ягнячью спинку, зеленое сукно для верха прилипает к меху, пока все, что находится в руках, не становится оболочкой для Леэни.