Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века

Часа через два пути таинственный странник, которого в аббатстве назвали сумасшедшим, следуя по течению реки, указанной ему пастухом, дошел до того места, где возвышались черные величественные развалины монастыря.

Дождь перестал, облака плыли темными полосами, и из-за их неровных краев украдкой вырывался луч бледного, неверного света; ветер точно стонал, бичуя массивные столбы и врываясь в пустынные руины. Однако здесь не было ничего странного и сверхъестественного. Тот, кому нередко случалось спать, не имея другого приюта, кроме покинутой башни или одинокого замка, тот, кому случалось бесстрашно переносить в бесчисленных странствиях тысячи мучений, конечно, знаком с подобными звуками.

Водяные капли, струившиеся в скважины разрушенных сводов и падавшие на плиты с мерным стуком, подобным стуку маятника; крик совы, приютившейся под каменным ореолом изваяния, уцелевшего в углублении стены; шорох ящериц и змей, пробужденных бурей от летаргического сна и высовывающих из нор отвратительные головы или ползающих среди сорных трав, выросших у подножия алтаря и между могильными плитами, составлявшими церковный пол, — все эти странные, таинственные звуки уединения и ночи явственно доносились до слуха странника, который сидел на обломках памятника и с тревогой ожидал того часа, когда должно было совершиться чудо.

Время шло, и ничего особенного не случалось; раздавались те же бесчисленные звуки, соединяясь в тысячу различных ладов, но все те же самые.

«А что, если он меня обманул?» — подумал музыкант; и в это мгновение послышался новый звук, необъяснимый в таком месте, подобный странному звону, какой производят часы за несколько секунд перед тем, как начинают бить, — звук вертящихся колес, натягивающихся пружин, целого механизма, который медленно приходит в движение, начиная снова свою таинственную механическую жизнь. Затем ударил колокол… раз… два… три… до одиннадцати.

В разрушенном храме не было ни колокола, ни часов, ни даже башни.

Еще не успел замолкнуть последний удар, отдаваясь эхом, еще слышался звон, сотрясающий воздух, как уже гранитные навесы, защищавшие изваяния, мраморные ступени алтарей, стрелы готических сводов, сквозные перила хоров, трилистники карнизов, черные подпоры стен, мощенный плитами пол, арки и вся церковь вдруг стали освещаться, хотя не видно было ни факела, ни свечи, ни лампады, которая разливала бы столь необыкновенный свет.

Казалось, что желтые кости скелета засветились фосфорическим огнем, засияли в темноте голубоватым, беспокойным, страшным светом.

Казалось, что все оживает, словно гальванизированный труп в судороге своей подражает жизни, и это мгновенное движение ужаснее, чем полная неподвижность. Камни соединились с камнями; алтарь, остатки которого были разбросаны в беспорядке, стал целым и невредимым, будто мастер только что закончил его последним ударом резца; поднялись рухнувшие капеллы; развалившиеся капители, разрушенные арки капризно переплелись между собою, а колонны образовали порфировый лабиринт.

Когда храм возник из развалин, послышался отдаленный гул, который можно было принять за шум ветра; но то был хор глухих голосов, исходивших из недр земли. Они крепли, становились все яснее и яснее.

Смелый путник уже испытывал страх, но с этим страхом боролась безумная тяга к необыкновенному и чудесному. Поддержанный ею, он поднялся с могилы, на которой сидел, наклонился над пропастью, где мчался поток среди скал, низвергаясь с непрестанным устрашающим грохотом, — и волосы его встали дыбом от ужаса.

Полуприкрытые лохмотьями одежд, с опущенными капюшонами, из-под которых виднелись белые зубы обнаженных челюстей и темные глазные впадины, предстали ему скелеты монахов, сброшенных из храма в эту пропасть. Они подымались из глубины вод и, цепляясь длинными костяными пальцами за неровности скал, карабкались наверх, повторяя глухим, замогильным голосом с потрясающей душу скорбью первый стих Давидова псалма.

Достигнув колоннады, призраки стали в два ряда, вступили в храм, преклонили колена в главном приделе и продолжали еще громче и торжественней пение псалма. Музыка вторила их голосам. То были затихающие раскаты грома, удалявшегося после бури; то были завывания ветра, стонавшего в расселинах скал; то был монотонный шум водопада, низвергавшегося на утесы, и капли сочившейся воды, и крик невидимой совы, и шелест встревоженных змей. Все это звучало в музыке и, кроме того, еще что-то, чего невозможно ни объяснить, ни представить себе, что-то такое, что казалось эхом оргáна, сопровождавшего строфы покаянного гимна царя-псалмопевца столь же величественными звуками, сколь ужасны его слова.

Церемония продолжалась; остолбеневшему, пораженному музыканту чудилось, что он уже не в этом мире, а в фантастической стране сновидений, где все предстает в странных, чудовищных формах.

Храм дрогнул; странник очнулся от оцепенения, которое сковало его. И душа тоже содрогнулась, зубы застучали, и холод проник до мозга костей.