Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века

В это мгновение монахи произносили страшные слова Miserere: «In iniquitatibus conceptus sum, et in peccatis concepit me mater mea».[67]

Когда прозвучал этот стих и отголоски его разнеслись от свода до свода, поднялся страшный, неистовый вопль, точно крик скорби, исторгнутый всем человечеством, осознавшим свои злодеяния; ужасающий крик, соединивший все жалобы, все стоны отчаяния, все богохульства, — чудовищный хор смертных, живущих в грехе и зачатых в беззаконии.

Пение продолжалось, то печальное и потрясающее, то подобное солнечному лучу, пронизывающему грозовую тучу, сменяя молнии ужаса молниями ликования, пока внезапно преображенная церковь не засияла небесным светом. Обнаженные скелеты монахов облеклись плотью; радужные ореолы заблистали над их головами; церковный купол разверзся, и сквозь него предстали небеса, подобные сияющему океану. Свет ослепил музыканта, сердце его забилось, в ушах зазвенело, и он, упав без чувств на землю, ничего более не слышал.

III

На другой день мирные монахи Фитероской обители, которым послушник рассказал о вчерашнем странном госте, увидели, что он переступает порог, бледный и как бы не в себе.

— Что же, услыхали вы наконец Miserere? — насмешливо спросил его послушник, переглянувшись украдкой со старшими монахами.

— Да, — отвечал музыкант.

— Ну, как оно вам понравилось?

— Я сейчас же его запишу. Приютите меня, — обратился он к настоятелю, — прокормите несколько месяцев, и я оставлю вам бессмертное творение — Miserere, которое обессмертит память обо мне, а с нею и память об аббатстве.

Монахи из любопытства посоветовали настоятелю согласиться на эту просьбу, а настоятель из сострадания решил ее исполнить, все еще считая музыканта сумасшедшим, и, поселившись в монастыре, незнакомец начал работу.

День и ночь трудился он с неутомимым усердием. Иногда вдруг останавливался и точно прислушивался к чему-то, что звучало в его воображении; глаза его расширялись, он вскакивал с места и восклицал: «Да, так, так, именно так… да!» — и продолжал писать ноты с лихорадочной поспешностью, которая часто удивляла тех, кто втайне наблюдал за ним.

Музыкант написал мелодию на первые строфы, потом на следующие, до половины псалма, но, когда дошел до последнего стиха, слышанного им в горах, уже не мог продолжать.

Одна, другая, сто, двести черновых мелодий — все напрасно. Музыка не передавала того, что запомнилось. Он потерял аппетит и сон, лихорадочный жар терзал его мозг, он сошел с ума и наконец умер, не окончив Miserere, которое монахи сберегли как редкость и до сих пор сохраняют в архивах аббатства.

Когда старичок окончил рассказ, глаза мои невольно устремились еще раз на старинную пыльную рукопись, лежавшую открытой на одном из столов.

«In peccatis concepit me mater mea…» Слова эти я увидел на странице, которая была у меня перед взором и словно смеялась надо мной всеми нотами, ключами и закорючками, непонятными для профанов.

Я отдал бы целый мир за то, чтобы прочесть их.

Кто знает, может, в них и не было безумия?

ЛУННЫЙ ЛУЧ (Сорийская легенда)

(перевод В. Литуса)

Право слово, не стану утверждать, что все было именно так. Кто знает, то ли это быль, похожая на вымысел, то ли досужий вымысел, похожий на действительную историю. По чести признаюсь, одна лишь мысль, что, быть может, я один из тех немногих, если не последний, кто домысливает происшедшее, дополняя картину буйным своим воображением, — одна лишь эта мысль наполняет душу мою тоской и горечью.

Окажись на моем месте ученый муж, миру явился бы целый том философских размышлений, быть может весьма сентиментальных, чувственных и слезливых, я же ограничиваюсь краткой записью легенды, без всяких притязаний на глубину, с надеждою разве немного развлечь читателя.

I

Жил некогда один благородный кавалер, потомок знатного рода, но никакие силы: ни гром походных барабанов, ни клич боевых горнов, ни звон славного оружия — не могли оторвать его от чтения тусклых пергаментов, запечатлевших последние творения трубадуров.

Бесплодными были поиски того, кто решился бы искать кавалера в просторном внутреннем дворе старинного замка; напрасный труд разыскивать его там, где слуги, грумы, укрощают необъезженных жеребцов, мальчики-пажи дрессируют соколов, а воины развлекаются, упражняясь в фехтовании шпагой перед неприступной каменной стеной.

— Где Манрике? Где ваш господин? — изредка останавливала их вопросом матушка хозяина замка.