Чёртов палец

Услышав за дверью шаги, Таня убежала. В залу, опираясь на трость, вошла Екатерина Александровна. Она постарела и уже не следила за собой так, как прежде: волосы её были плохо расчёсаны, простое домашнее платье сидело на ней как-то косо.

— Ну, здравствуй! Что-то давненько у нас не бывал. Ох, давненько! Зачем пожаловал-то?

Княгиня хотела улыбнуться, да, видно, отвыкло лицо её от улыбок — только губы скривила она в неопределённую гримасу.

— Мне нужны деньги, мама, — сказал Навроцкий, решив не откладывать малоприятный разговор.

Екатерина Александровна насторожилась.

— То-то что деньги… — сказала она с укором в голосе. — А без этого старуху мать и не навестил бы! Да на что тебе деньги-то? Или случилось что?

— Ничего не случилось, мама. Мне нужны деньги — и только.

— Где ж я их возьму? Свободных денег у меня нет.

— Можно продать Овражки.

— И не проси! Сегодня Овражки, а завтра и Тёплое тебе понадобится. Где же я помирать-то буду?

Навроцкому не хотелось посвящать мать в подробности своих затруднении. Ему казалось, что княгиня должна понимать, что если ему понадобились теперь средства, то эти затруднения, безусловно, существенны, ведь никогда раньше он не обращался к матери с подобной просьбой. Не было надобности также объяснять ей, что не растрата казённых денег, не проигрыш в карты, не что-то ещё недостойное заставило его сделать это. Он не допускал даже мысли о чём-либо подобном и искренне полагал, что не должна была допускать такой мысли и его мать. Но чрезмерная мнительность княгини, причина которой коренилась, очевидно, в неудачном браке, с годами так обострилась, что она не верила уже никому, даже собственному сыну.

— Сам деньгами соришь и меня хочешь по миру пустить? — ворчала Екатерина Александровна. — Овражки в образцовом порядке. Управляющий у меня толковый. На что жить будем, коли продадим? Нет, о продаже не может быть и речи. Для твоего же блага. Выкручивайся сам как знаешь.

Навроцкий ушёл в свою комнату, лёг на диван, взялся было читать привезённую с собой газету, но не смог: чувство обиды теснило ему сердце, не позволяло сосредоточиться. Вечером в доме было тихо, лишь из кухни доносился монотонный скрежет — это кухарка, вращая рукоять старой машины, готовила к ужину мороженое. Но и этот звук вскоре прекратился. Ужинать Навроцкий не вышел, а рано утром зашёл на минуту к матери и сухо попрощался. Не выразила никакого сожаления об его отъезде и старая княгиня и только крикнула ему вслед резким, надтреснутым голосом, точно в отместку за что-то:

— И не приезжай ко мне со своими докуками!

И Навроцкий снова почувствовал в голосе матери какую-то горечь и неправду, будто хотела она сказать что-то совсем другое, да не сумела. И ещё горше и противнее сделалось ему от бессилия найти нужные слова, прекратить многолетнее взаимное мучение, примириться. Но он ничего не ответил матери и, выйдя из комнаты, тихо закрыл за собой дверь.

3

Вскоре после поездки в Тёплое, в один из тёмных, унылых декабрьских вечеров, кода внутреннее состояние Навроцкого граничило с отчаянием, к нему заехал Кормилин. Князь обрадовался этому визиту. В последнее время виделись они довольно редко, а в студенческую пору были близки, вместе сочиняли смешные стишки и эпиграммы на преподавателей и друзей, экспериментировали с шампанским, добавляя в него всё — от лимонной водки до сметаны, волочились напропалую за актрисами и приличными барышнями.

— Я к тебе так, без дела, — пробасил Кормилин в кабинете князя, осматриваясь, куда бы пристроить своё солидное, изнеженное приятностями туловище.

— Всегда рад тебя видеть, — обнял старого друга Навроцкий.

Он распорядился принести чая и предложил гостю закурить.

— Твои любимые гаваны?.. — Кормилин не без удовольствия вытянул из ларчика упругую сигарку. Удобно устроившись в кресле, он слегка пожевал её и, смакуя, раскурил. Тут только он заметил, что Навроцкий как-то по-особенному мрачен. — Что гнетет тебя, дружище? — спросил он, прищуриваясь и выпуская дым в потолок.

Навроцкому не хотелось говорить о своих неудачах. Он достал из шкафчика бутылку коньяка и наполнил две хрустальные рюмочки. Они молча выпили, продолжая курить. В камине плясал огонь, и оба задумчиво смотрели на него. Коньяк и сигарка привели Кормилина в благодушное настроение.

— Ну рассказывай, не жмись.

— Что меня гнетёт? — вздохнул Навроцкий. — В молодости нам кажется, что у нас впереди жизнь, полная счастья и райских наслаждений, что мы будем богаты, известны, послужим отечеству, что нас будет любить самая прекрасная в мире женщина… Но проходят годы, и мы с ужасом замечаем, что из того, о чём мы мечтали, сбылось, увы, очень немногое. И знаешь, почему?

— Фатум?

— Нет, не фатум! Мы сами себя предаём. Мы предаём наши мечты ежедневно, ежечасно, без всякой жалости к себе. Нас одолевают лень, похоть, мы попадаем в капкан собственных удовольствий. Нам кажется, что мы ещё успеем… Но время не знает пощады.

— Всё, брат, суета. — Кормилин легонько похлопал Навроцкого по плечу. — К чему душу травить? Конец всё равно у всех один. Давай-ка лучше выпьем ещё по рюмочке…