Чёртов палец

Навроцкий наполнил рюмки коньяком. Они выпили.

— Вот тебе, Феликс, мой совет: ходить надо tete levee[13] и на всё плевать. Поверь, жить будет намного легче.

Кормилин был уверен, что причина меланхолии князя, как и вообще всех мужских несчастий, кроется в женщинах.

— А что касается женщин, — прищурился он и, не отрывая глаз от огня, заговорил тоном опытного доки, — так они всего лишь… забавные безделушки, этакий сопутствующий нам антураж, порой довольно милый и приятный, а порой и прескверный. Они точно курьёзные стрекозы, порхающие у нас перед носом. Поймаешь такую, подержишь за крылышки, рассмотришь хорошенько, повертишь и так и сяк да и отпустишь восвояси. Не трактуй их, Феликс, всерьёз! Глубокие чувства оставляют в душе глубокие раны, дружище! Как говорили древние: «Femina nibil pestilentius»[14]. А я бы ещё добавил: «Каждая женщина пагубна по-своему».

«Может быть, он прав? — думал Навроцкий. — Может быть, так и надо жить — без чувств?»

— Я делю женщин на три категории, — входил во вкус Кормилин. — Если хочешь, расскажу.

— Изволь.

— Первая категория, самая низкая, — это женщины-фифочки; их способен увлечь мужчина-атлет, этакий Поддубный. Вторая — женщины поумнее, но так… средненькие; чтобы заставить их потерять голову, достаточно мужского красноречия. И, наконец, третья категория — женщины незаурядные и утончённые; покорить их по силам только таланту… Но, увы, и эти последние — всего лишь женщины: слабые, неразумные существа. Порядочному человеку или даже личности выдающейся они легко могут предпочесть ничтожество. Возьми хотя бы Жозефину… или Екатерину… Примеров — хоть отбавляй…

4

После визига Кормилина Навроцкий почувствовал лишь временное облегчение, мрачное, подавленное состояние духа не покидало его. Не зная выхода из положения, он казался себе слабым, беспомощным, точно придавленным каменной глыбой. Часами и днями просиживал он у себя в кабинете, не желая никого видеть, и лишь изредка надевал пальто и шляпу и отправлялся бродить по набережным. Прогулки несколько ободряли его, но тяжёлое уныние неизменно возвращалось, превращая его существование в пытку. Не помогала Навроцкому даже музыка. Чтобы заставить себя сесть за рояль, ему требовалось громадное усилие воли, и лишь чтение позволяло забыться на час-другой, обмануть приставшую, как репейник, депрессию.

Невесело проходили для Навроцкого короткие зимние дни, не заметил он ни святок, ни крещенских морозов. В одну из редких минут душевного равновесия ему удалось связаться по телефону с Маевским, но узнать от него что-либо достоверное об участи своих денег он так и не смог. Нетрезвый поручик на все вопросы Навроцкого твердил только одно: денег у него нет и объяснить он пока ничего не может, время, мол, не пришло. Сразу после этого разговора он снова куда-то уехал, и когда, отчаявшись его отыскать, Навроцкий попытался навести справки о своём компаньоне окольными путами, на него посыпался целый ворох слухов.

— А вам и невдомёк, кому уже год как принадлежит эта дорога?.. Да Маевскому же! — фраппировал его крупный делец, знакомый Феофилова. — Они обвели вас вокруг пальца. Я их как облупленных знаю — всю эту компанию. Они срывают банк везде, где только можно. Как говорится, не клади плохо, не вводи вора в грех. А дорогу эту Маевский купил из жадности, надеялся быстро перепродать, да худо всё взвесил и просчитался. А терять деньги он не привык. Тут-то вы ему и подвернулись, голубчик!..

По другой версии, Дерюгину, сразу после продажи дороги Маевскому, стало известно о планах последнего, и он, пригрозив судом, запросил двойную цену. Маевский предложил ему договориться, но Дерюгин упёрся. Авантюра расстроилась, запахло судебным разбирательством, у Дерюгина нашлись заступники в правительстве, и теперь уже сыскать покупателя на эту дорогу стало делом в высшей степени затруднительным.

Из того, что Навроцкий услышал от разных лиц, следовало, что денег своих он, вероятно, уже не увидит. Однако более всего мучила его мысль о долге, который он не в состоянии вернуть, о том, что имя его скоро покроется позором. В довершение всех несчастий упала цена заложенных акций, и банк, не получая от него выплат, поспешил их продать.

Навроцкий с утра до вечера ходил по кабинету, курил, машинально переворачивал страницы адрес-календаря, пытаясь хоть что-то придумать, но в голову ему решительно ничего не шло, мысли путались, руки дрожали, мрак в душе сгущался. Чувствуя, что заболевает тяжёлым нервным недугом, сковывающим мозг отупляющей коростой, пожирающим, точно ненасытная тля, остатки воли к борьбе, он вдруг понял, что спасти его от падения в бездну сумасшествия, круто изменить его жизнь может лишь одно, последнее, старое как мир средство…

Глава девятая

1