Черты эпохи в песне поэта (Жорж Брассенс и Владимир Высоцкий)

Но если им так дорога справедливость, отчего они не спросят самих себя: «Какого черта мы все тут должны стоять в очереди, чтобы поесть? Ведь в других местах как-то обходятся без очередей, да и у нас когда-то обходились». Там, где за едой надо стоять в очереди, ни о какой справедливости говорить не приходится, ибо очередь эту кто-то заведомо уже обошел, будь то иностранцы, или делегаты, или депутаты, или спекулянты, воры и аферисты, или те, у кого своя, отдельная, скрытая от посторонних глаз очередь за своей, особой едой. Никакими очередями, как бы строго за их соблюдением ни надзирали, справедливость не обеспечивается, поскольку никакие очереди не остановят гонку, в которую все мы с рождения включаемся, как бегуны со старта:

На дистанции — четверка первачей, —
Каждый думает, что он-то побойчей.
Каждый думает, что меньше всех устал.
Каждый хочет на высокий пьедестал.

Кто-то кровью холодней, кто горячей, —

Все наслушались напутственных речей,
Каждый съел примерно поровну харчей, —
Но судья не зафиксирует ничьей.

                              «Кто за чем бежит»

Слишком многие у нас, не желая беспокоить и утомлять себя этим бегом, упорно апеллируют к судье, требуя раз и навсегда объявить ничью. Ее-то они и называют справедливостью.

Не умолчал поэт и еще об одном, быть может, самом постыдном свойстве, глубоко укоренившемся в соотечественниках за века несвободы и унижений, — о холопстве. Эта нравственная болезнь, развившаяся под «гнетом власти роковой», в свою очередь, способствует увековечению этого гнета. Подданные «сонной державы», возможно, оттого и поражены сонливостью, что она хоть как-то притупляет чувство глубоко засевшего страха, то и дело подпитываемое каким-нибудь новым испугом. Если Ж.Б. был уверен в неколебимости трона «короля дураков», то В.В. с горечью ощущал мощь той силы, что держит в ярме крепко напуганных людей. Даже когда испуг, казалось бы, должен сойти на нет, инерция страха сохраняется. «Народ безмолвствует». Знаменитая ремарка в «Борисе Годунове» угадывается у В.В. в некоторых картинах, где эта особенность российской истории дает о себе знать в нашу эпоху. Вот одна из таких картин, всем хорошо знакомая, почти наскучившая своей регулярной повторяемостью, но не ставшая оттого менее безрадостной:

Схлынули вешние воды,
Высохло все, накалилось.
Вышли на площадь уроды —
Солнце за тучами скрылось.

А урод-то сидит на уроде

И уродом другим погоняет.
И это-то все — при народе,
Который присутствует вроде
И вроде бы все одобряет.

                              «Схлынули вешние воды…»

Что-то некрасовское звучит в этом девятистишии. Но одно его качество позволяет увидеть, что сочинил его поэт, говорящий языком народа, который слишком дорогой ценой заплатил за увлечение бесовской ненавистью и слепым насилием. Здесь тоска-печаль, горечь, но нет злобы. Эти стихи взывают к мужеству и разуму, но не к чувству мести.

Печальной иронии исполнены наблюдения В.В. над привычкой соотечественников загодя бояться возможного гнева полновластного начальства, предчувствовать этот гнев и от одного только предчувствия робеть, никнуть и прятаться от его «всевидящего глаза» и «всеслышащих ушей»:

Но мы умели чувствовать опасность
Задолго до начала холодов,
С бесстыдством шлюхи приходила ясность —
И души запирала на засов.

                              «Я никогда не верил в миражи…»

Иному для того, чтобы запереться, никакой ясности и не требовалось, и в укрытии держал его не то инстинкт, не то условный рефлекс:

Что ж ты в тине сидишь карасем?
Не хочется — и всё!

Находились, впрочем, и смельчаки. Иногда смелели от отчаяния:

Говорят, лезу прямо под нож.
Подопрет — и пойдешь!

                              «Говорят, лезу прямо под нож…»

Но то были редкие исключения из общего правила. К ним, даже если в глубине души чувствовали в них какой-то смысл, относились с подозрением и всегда готовы были приписать подобной смелости какие-нибудь сомнительные мотивы. Многие потихоньку отводили душу, предаваясь излюбленному с некоторых пор российскому занятию — раздвоению сознания или невиннейшему в своей сокровенности бунту: