Черты эпохи в песне поэта (Жорж Брассенс и Владимир Высоцкий)

Убедившись, что жертвам вдоволь
Довелось принять тумаков,
Фурии замыслом бредовым
В тот же миг увлеклись легко.

Стыдно вслух сказать, если трезвый,

Только вот до чего дошли:
Тут же врагам кое-что отрезать…
К счастью, кой-чего не нашли!

Еще более постыдный случай произошел с одним «очень свежим судьей», персонажем второй недопущенной на радио песни Ж.Б. Судью этого средь бела дня на глазах у всего честного народа изнасиловал вырвавшийся из клетки зверинца молодой самец-горилла. Истомившийся в неволе зверь отдал служителю Фемиды предпочтение перед ветхой старушкой, которую похотливые намерения сутулого крепыша не напугали. Противоестественный выбор гориллы получил должную оценку рассказчика:

Хотя у бравого гориллы
Иных мужских достоинств — тьма,
В нем, как известно, не открыли
Пока ни вкуса, ни ума.

Парижская публика, прежде не слыхавшая с эстрады подобных историй, была шокирована или по меньшей мере смущена. Но многие уже тогда поняли, что рассказано это не ради отважного зубоскальства, что вся соль притчи — в заключающей ее небольшой подробности:

Судья сперва был ошарашен,
А после взвыл — совсем как тот,
Кого двумя часами раньше
Отправил он на эшафот.

                              «Горилла»

Позднее Ж.Б. к полицейским и жандармам стал снисходительнее и даже рассказал с явной симпатией об одном постовом, который прикрыл своей накидкой человека, уложенного приступом болезни на холодную мостовую. Поэт говорил, что он описал случай, произошедший с ним самим. В.В. же не только уголовникам и другим недоброжелателям доверял высказываться о милиционерах. Одному из них он дал возможность самому излить душу:

Побудьте день Вы в милицейской шкуре —
Вам жизнь покажется наоборот.

                              «День рождения лейтенанта милиции в ресторане «Берлин»

Непривычная смелость сюжетов и лексики, свободной от каких-либо поэтических и вообще литературных условностей, — первое, что замечали слушатели в песнях Ж.Б. и В.В. Красоты и глубины их поэзии открывались далеко не всем и не сразу. Этому довольно долго препятствовала «дурная репутация» поэтов, созданная слухами. Ж.Б. без всяких на то оснований, вследствие каких-то случайных, внешних обстоятельств и упрощенного, поверхностного понимания его песен многие представляли себе человеком нелюдимым, грубияном и женоненавистником. Некоторая часть публики приходила на его выступления не из любви к его песням, а лишь ради того, чтобы увидеть своими глазами певца, прозванного «гориллой» и «медведем». В начале его, карьеры нередки были случаи, когда слушатели демонстративно покидали зал во время исполнения песни в знак своего возмущения ее «непристойностью». Позднее таких на его концертах не стало, ибо все уже достаточно ясно понимали, что такое Ж.Б., и те, кому его поэзия не нравилась, слушать его просто не ходили. Зато собравшиеся в переполненном зале воздерживались даже от сосания карамелек, чтобы шуршанием бумажки не заглушить звука, исходившего с эстрады. Владельцы концертных залов предпочитали Ж.Б. другим звездам не только из-за гарантии полных сборов, но и потому, что после его вечеров требовалась минимальная уборка помещений — у него была обычно самая интеллигентная и воспитанная аудитория.

Один из французских критиков, Л. Риу, рассуждая о том, почему французы не сразу верно поняли и оценили по достоинству своего поэта, заметил: «Ж.Б. шокировал не только буржуа, которых он бичевал и высмеивал, но и немалую часть рабочей публики, довольно стыдливой в начале 50-х годов… В ту пору, когда речь была вежливой и бесцветной, он проявил вкус к крепкому слову, к «отборным», что называется, выражениям… Его обвинили в грубости, в порнографии».

Между тем ни в «крепких словах», ни в смелых сюжетах Ж.Б., точно так же, как и в песнях В.В., никогда не было и привкуса вульгарности. Просто они, как истинные поэты, не признавали никакой дискриминации в словаре родного языка и считали, что если слово существует и не утратило, своего смысла, то какой бы ни была его нынешняя репутация, оно имеет такое же право занять свое место в языке поэзии, как и всякое другое слово. При этом им никогда не изменяло безупречное чувство стиля и вкус того рода, о котором говорил А.С. Пушкин: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, а в чувстве соразмерности и сообразности».