Черты эпохи в песне поэта (Жорж Брассенс и Владимир Высоцкий)

Дискредитация всевозможных догм была одной из постоянных забот поэта. Он был убежден, что многие беды и разочарования людей происходят от их привычки доверяться тому, что им по многу раз повторяют, с их атавистической склонностью верить в чудодейственную силу таких заклинаний, подобно тому как зачарованные соплеменники верят в бормотание вождя-шамана. Особенно злокачественным считал он коллективный, массовый догматизм, понуждающий людей без всякого предварительного размышления единодушно выражать недоверие любому, кто хоть чем-нибудь не похож на них. Они видят в этом какой-то вызов их стихийному стремлению к одинаковости:

Нет, не любят люди, когда
Кто-то идет невесть куда.

И если этот идущий дорогой, «которая не ведет в Рим», не изъявляет готовности менять своих привычек и избавляться от непохожести на других, ему не позавидуешь:

Стало ясно теперь вполне,
Какой конец готовят мне:
Им веревки бы сажень,
А крепкий сук нашли уже.

Взглянуть, как буду я висеть,

Кроме слепых сбегутся все.

                              «Дурная репутация»

Его настораживала психология толпы, он видел в ней самые опасные проявления худших человеческих инстинктов, суеверий, истерий. Отсюда та «установленная» и обнародованная им арифметическая закономерность — «если больше четырех, значит — банда дураков» («Множественное число»), — которая стала во Франции крылатым выражением и ссылки на которую до сих пор служат едва ли не главным доводом у тех, кто склонен считать Ж.Б. воплощением крайнего индивидуализма.

Подобное толкование этого афоризма — один из примеров чисто внешнего прочтения его стихов, которое ведет к искажению или вульгаризации мысли поэта. Сам он не был этим сильно озабочен и не спешил поправлять заблуждавшихся на его счет, полагая, что каждый волен толковать что бы то ни было как ему заблагорассудится. Но иногда он все же подсказывал аудитории суть своих идей. Так было, например, и с вопросом о его «индивидуализме», особенно живо обсуждавшемся после того, как получила известность его формула «банды дураков». Вот что он сказал по этому поводу своему другу священнику Андре Сэву: «Я люблю, когда думают в одиночку, терпеть не могу толпу баранов, но это не имеет никакого отношения к необходимым коллективным усилиям. Если мне нужна помощь друзей, чтобы сдвинуть камень, я их зову… Но я не соглашусь, чтобы меня завербовала какая-нибудь группа или секта, и никто меня не убедит, что мысль работает лучше, когда сотни глоток ревут одно и то же… Мой индивидуализм анархиста — это борьба за свободу мысли».

Беспокоило его и такое проявление стадной психологии, как готовность толпы покорно и даже с воодушевлением вручать свою судьбу какому-нибудь властелину, вождю. В этой тоске слабых духом по чужой «сильной руке», которая бы избавила от обременительной необходимости каждому отвечать за свои действия самостоятельно, думать об их возможных последствиях, поэт видел источник самого долговечного рода порабощения, гораздо более живучего, чем все известные виды диктатур или демократий:

Я, ты, он, они и оне —
Все ему покорны вполне,
И царить во веки веков
Властелину дураков.

В этой песне («Властелин») Ж.Б. пророчил неизбежный конец некоторым из современных тираний, и уже через несколько лет после ее появления, оправдав прогноз поэта, они сошли с исторической сцены:

Старый негус правит еще —
Тоже, верно, будет, смещен…
Может быть, восстанет Иран —
И низвергнут будет тиран…

Вот сойдет под стук кастаньет

Дряхлый Франко скоро на нет…

Недоверие Ж.Б. к догмам, к извечной склонности людей свято чтить их и увлекаться общими порывами распространялось и на тех, кто провозглашает целью своей жизни радикальное переустройство мира. Он с сомнением относился к энтузиазму молодых и горячих голов, готовых немедленно смести все отжившее и воздвигнуть на пустом месте нечто новое. В песне-памфлете «Улица под названием Время» он показал обычную эволюцию самых пылких революционеров. Начинают они, как водится, бурно и воинственно:

Шли мы, собой весьма горды,
Воины юной, злой орды,
Буйно кружась в мятежной пляске,
И, в смутном страхе чуть жива,
Ныла утроба буржуа,
Чуя угрозу перетряски.

Все заменить желали мы,

Вызвать на бой все силы тьмы,
Штурмом взять пару их Бастилий.
И, пошумев у их ворот,
Жен их мы брали в оборот,
В юбках их дочерей гостили…

С годами отвага утихает: