Черубина де Габриак. Неверная комета

Не об этой ли непререкаемой жесткости Лемана, повлекшей за собой их с Волошиным расставание, Лиля трезво и грустно напишет спустя много лет: «Думаю, что в моей жизни он (Леман. — Е. П.) принес мне много зла, конечно, не желая этого»[132]? Разумеется, все, что Леман предпринимал, было окрашено искренностью фанатика, религиозного миссионера, не упускающего возможности обратить перспективного грешника. Однако нельзя не подумать, что многое делалось Леманом в интересах Васильева, который после дуэли Волошина и Гумилева склонялся к тому, чтобы выдернуть Лилю из литературной среды. С помощью Лемана это ему удалось: Лиля Дмитриева, обвенчавшись с дождавшимся ее Волей, «в стихах» промолчала два года и все это время истово занималась антропософией — с той же самоотдачей и рвением, что и поэзией в 1908–1909-м.

Кстати сказать, от Волошина Леман тоже настойчиво требовал погружения в молчание. «Нашли ли Вы молчание? Нашли ли в молчании еще более молчаливое, более глубокое, и в этом нашли ли безмолвную уверенность? Мне кажется, Вам еще нужно молчать…» — гипнотически заклинал он (и этот курсив, совпадающий с неожиданной закурсивленностью в письмах Лили, вполне выдает, как умело и полностью подчинил Леман ее сознание: до 1910 года Лиля в письмах к курсиву не прибегала). Однако Волошин, искренне преданный духу искусства и видевший настоящее преступление в отречении от творчества, не замолчал. Более того — манифестировал свой отказ от молчания обращением к новой поэтике и бесповоротным прощанием с прежней манерой и прежней любовью:

Я, полуднем объятый,
Точно терпким вином,
Пахну солнцем и мятой,
И звериным руном.

Плоть моя осмуглела,

Стан мой крепок и туг,
Потом горького тела
Влажны мускулы рук.

В медно-красной пустыне

Не тревожь мои сны —
Мне враждебны рабыни
Смертно-влажной Луны:

Запах лилий и гнили,

И стоячей воды,
Дух вербены, ванили
И глухой лебеды.

«Гнили — ванили» — и дальше?.. Красноречивые рифмы, не правда ли? Как Гумилев несколькими годами ранее, Волошин зашифровывает имя Лили ночной метафорикой и отрекается от губительной «лунной» поэтики в пользу дневного, открытого, ясного мира. С лунной поэтикой, как и с «лунными женщинами», в жизни Волошина вскоре будет покончено: не случайно стихи, посвященные Лиле, в первом волошинском сборнике «Стихотворения. 1900–1910» вошли в цикл «Годы странствий». Их любовь и разрыв завершили его многолетние странствия в поисках вечной женственности, и волошинский путь — путь хранителя, собеседника, путь не полуночный и колдовской, а полуденный и возрождающий — оказался определен.

Годы странствий Максимилиана Волошина завершились его возвращением в «торжественный Коктебель».

Годы странствий Лили Дмитриевой, в скором времени — Елизаветы Васильевой, только еще начинались.

Часть III. «Душа уже надела схиму». Елизавета Васильева

Бедный обряд

Между Лилиным расставанием с Волошиным и ее замужеством прошел год.

Косвенно это свидетельствует о том, как тяжело далась Лиле разлука и как мучительно долго она отделяла себя от Волошина и Черубины.

Был ли с ней рядом Васильев — неясно. Еще весной 1910-го он писал Волошину, что живет тихо и занято, много работает в Институте путей сообщения, о будущем не тревожится и не думает; и еще просил, чтобы Волошин не посылал ему больше открыток — «слишком любопытные у нас люди в семье»[133]. Не очень понятно, что имел в виду Воля Васильев: что родственники прочитают послание Волошина, а это было бы ему неприятно? Или что родственники контактируют с Лилей и могут ей что-либо передать?

Вопросов много, но, пожалуй, главный из них — что это вообще за семья, в которой родился Васильев и в которую в 1911-м войдет Лиля?

Потому что попытки представить Волю Васильева скромным ничем не примечательным юношей ни на чем не основаны. Он — сын известного петербургского профессора медицины, ведущего инфекциониста и главного врача Александровской инфекционной больницы, совершившего в свое время несколько блестящих научных открытий[134], старший из четырех детей и трех братьев; стоит упомянуть, что сестра Воли Мария Васильева до 1925 года была женой легендарного председателя ОГПУ Вячеслава Менжинского, а брат-погодок Петр Васильев, с которым Всеволод был особенно близок, — первым мужем Клавдии Алексеевой, впоследствии — Бугаевой, музы Андрея Белого, опоры последних лет его жизни.