Червяков (СИ)

  На лавочке напротив шумела компания как будто молодых людей - четыре неважно сохранившихся юноши в джинсах и лицо женского пола - в бесстыдно облегающих, чёрных, тонких штанах; люди воняли сигаретным дымом и запивали этот дым жидкостью из серых жестяных банок. От них исходил гадкий, докучливый смех.

  Аркадий Иванович злился. Ему дико хотелось заткнуть этих людей, избить их метлой ("Ах, если б была метла!") и разбить к "чертям собачьим" эту "несносную дрянь", оравшую в руках одного из мужей, как ему грешно подумалось, лица женского пола.

  "Вот сволочи... припёрлись сюда со своей абаробалой..." - "абаробалой" Аркадий Иванович называл всякую технику, которую, к слову, не признавал совершенно, - телевизоры, компьютеры, мобильные телефоны, колонки и прочее.

  "И чего я должен слушать это паскудство, эту псевдомузыку, это собачье дерьмо? Мало того, что эти уродцы галдят, мешают читать, так ещё и включили чёрт знает что, бесовщину какую-то! Мои уши - не помойное ведро!" - негодовал у себя в уме Аркадий Иванович.

  Подойти к "уродцам", поругаться, потребовать выключить "абаробалу" он решиться не мог. Дело в том, что Аркадий Иванович был трусом. Однако любил возмущаться. Возмущался он, стоит признать, иногда справедливо.

  "Дать бы по мозгам этим гадам... Что мне, встать и уйти? Нетушки. Мне эта лавочка нравится. Из-за кучки вредителей уходить? Нет. Буду сидеть здесь и читать. Принципиально никуда не уйду".

  V

  Она улыбнулась, и улыбка её показалась ему такой нежной, такой восхитительной, пьянящей... Юра был опьянён этой девушкой. В том, что её улыбка предназначалась именно ему, не могло быть никаких сомнений. Улыбаясь, она смотрела ему в глаза, и этот взгляд, ласковый, тёплый, он верил, был зов, приглашение в её сердце.

  "Моя девушка... моя прелесть... - хмелел его юный, болезненно влюбчивый разум. - И эти слова... Что за чудные, удивительные слова! Мой голос... для тебя... мой нежный друг... люблю... твоя..." - хмель не позволил ему распознать в её пении Пушкина.

  Юра понял, что пела она о нём, о себе, об их любви.

  "Боже, неужели она тоже любит меня? - содрогалась в откровении его возбуждённая, чересчур живая душа. - Конечно... разумеется... да! Иначе и быть не может! Ведь это любовь... Любовь с первого взгляда... Это судьба!"

  И он утонул в её божественном голосе, в блеске её светлых, любящих глаз...

  Медлительно влекутся дни мои,

  И каждый миг в унылом сердце множит

  Все горести несчастливой любви

  И все мечты безумия тревожит.

  Но я молчу; не слышен ропот мой;

  Я слёзы лью; мне слёзы утешенье;

  Моя душа, пленённая тоской,

  В них горькое

  VI

  Давай, бармен, тащи пустой стакан, стакан

  Чтоб я не смог напиться наповал, а-а

  Аркадий Иванович любил стихи Пушкина. Он оторвался на мгновенье от чтения, чтобы кинуть суровый, недоброжелательный взгляд на людей, которые, будто нарочно, "гадили ему в уши", "травили его своим пошлым, развратным, немузыкальным вкусом".

  Ты знаешь, насколько б я не был пьян, а-а

  Тебя я никому тут не отдам, слышишь, я не отдам

  Аркадий Иванович выругался в уме и, собрав всю свою волю в кулак, вернулся к Пушкину.

  VII

  Моя душа, пленённая тоской,

  В них горькое находит наслажденье.

  О жизни час! Лети, не жаль тебя,

  Исчезни в тьме, пустое привиденье;

  Мне дорого любви моей мученье -

  Пускай умру, но пусть умру любя!

  - Браво... - прошептал Юра дрогнувшими губами и почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы. Он осознал, что только сейчас любит впервые, по-настоящему, глубоко, взросло, что никогда прежде он не любил, что в прошлом его была совсем не любовь, а так, глупость и баловство; он подумал, что если б довелось ему сейчас предстать перед Богом, в которого Юра, к слову, никогда толком не верил, то он кинулся бы Ему в ноги (Юре казалось, что у Бога непременно должны быть ноги) и благодарил Его всей душой, если б у него была, конечно, душа, искренно и горячо - за неё, - ибо от избытка сердца, Юра где-то когда-то прочёл, говорят уста.

  "Пускай умру, но пусть умру любя..." - ангельский голос продолжал петь в его голове.

  "Какая преданность! Какая отвага! - восклицал в ответ Юра. - Но зачем же умирать, милая? - теперь он говорил в мыслях с ней. - Тебе вовсе не нужно умирать. Ты должна жить... Жить! Жить! Ради нас, ради нашей любви..." - ему хотелось верить, что она его слышит.

  Юра вообразил, как он берёт её за руку, смотрит ей в глаза и видит в этих глазах неравнодушие, затем гладит её по волосам, по щеке, она кладёт свою голову ему на грудь, и они замирают в объятии. Время останавливается, весь мир спит, и только их любовь бодрствует; он чувствует биение её сердца, и она шепчет, укутавшись в тепло его рук, робким, взволнованным голосом: "Я люблю тебя... я твоя..."

  И Юра пообещал себе, что сегодня же с ней познакомится. Их любовь - дело решённое. Остаётся только друг другу представиться.

  Юра принялся выдумывать в своих мечтаниях их совместное светлое, совершенное будущее: первый поцелуй, первый рассвет, первая дочь...