Чешская рапсодия

— Не Карел, так Шама, — ответил Конядра. — Смотри, как он несется! Я бы еще и тебя для верности послал — ты ведь отдохнул, как навозный жук.

За спиной снова ахнули пушки: видно, казаки сообразили, что их обманули, и теперь яростно обстреливали мост, по которому как раз проходили последние подразделения второго полка. Командир смешанной роты, энергичный Ян Пулпан кричал Лагошу, чтобы тот со своей пулеметной тачанкой постарался побыстрее проскочить вперед, а Лагош беспомощно показывал на забитый людьми мост. Наконец Лагош выбрался на берег и на радостях открыл огонь по группе казаков, которая карьером мчалась к мосту. Вдруг мост провалился сразу в нескольких местах, остатки его загорелись. Красноармейцы спешили уйти из-под огня артиллерии и занять оборону. Голубирек обнажил шашку.

Шама и Петник нашли начдива в голове колонны. Он ехал на коне рядом с Сыхрой и Медведовским и спокойно курил. Внимательно выслушав связных, начдив приказал Веткину вызвать Бартака. Ян Шама вызвался сделать это, а Карел Петник, состязаясь с ветром, помчался обратно ко второму полку с сообщением, что дивизия перейдет по каменному мосту под Еланью на тот берег, где остался Голубирек. Но недалеко отъехал Петник — конь под ним споткнулся, а Карела подобрали санитары.

Белогвардейская артиллерия умолкла. Вспыхивала лишь пулеметная перестрелка между кавалерийской разведкой Бартака и группами казаков, наскакивавшими на его отряд из степи. Остатки пятого кавалерийского полка переместились в авангард дивизии. Вел их Николай Во-лонский.

Ночью бой прекратился. Бартак отправился в Елань, чтобы выяснить обстановку в городе. Борейко дал ему батарею скорострельных пушещ Казаки попытались оборонять город, но, испугавшись картечи, поспешно очистили Елань.

Начинался новый день.

* * *

Киквидзе разместил полки в Елани, где только мог, по всему городу. Это было выгодно в случае внезапного нападения казаков, но командиры полков были довольны этим еще и потому, что они чувствовали себя самостоятельнее, чем в Филонове или в Алексикове.

Интернациональный полк занял южную часть города, лицом к донскому белогвардейстому фронту. Этот участок особенно беспокоил начдива. Он приказал Книжеку выдвинуть далеко в степь сильные аванпосты с телефонной связью.

Полки жили довольно обособленно. Несли караульную службу, участвовали в стычках с казаками, которые появлялись внезапно большими и мелкими группами, но аванпосты, связанные со штабами телефоном, всегда вовремя предупреждали о налетах, и казаки ретировались, не солоно хлебавши. Даже своих раненых и мертвых они часто не успевали захватить с собой.

Кавалеристы второго Интернационального полка чаще других бывали в разведке, порой им некогда было даже поесть спокойно, не то что пойти на митинг. Комиссару Кнышеву и Йозефу Долине редко удавалось собрать их. Кнышев уже довольно хорошо говорил по-чешски и любил посидеть в компании Ганзы. В тот день, когда Кнышев продекламировал по-чешски труднейшую для произношения скороговорку о тридцати трех перепелках, которые перелетели через тридцать три серебряные крыши — этому научил его Сыхра, — Ганоусек стал чуть ли не молиться на комиссара.

Чаще всего кавалеристов посылали на разведку в степь. Иногда они целыми днями не слезали с лошадей, во время боев даже ночи проводили в седлах, часто и лошади целыми днями оставались некормлеными. Ночью было лучше: всадники останавливались у стогов сена или соломы, чтобы кони поели, а сами подремывали в седле. Линия фронта — если только можно было ее так назвать — была подвижной, местность — незнакомой. Во тьме, под дождем, в октябрьской слякоти интернационалисты мелкими группами проникали на десятки километров в тылы белых. Потом начались ночные заморозки и метели, и было куда приятнее сидеть в бараках. Плечистый украинец, которого звали Фома Фомич, рыжий и воинственный, как Шама, играл на гармошке, пел звучным голосом. Его научили петь по-чешски и по-немецки и забавлялись его произношением.

Ян Шама любил посумерничать у теплой печки. Сняв сапоги и поставив их ближе к огню, он предавался горьким мыслям. Хоть сейчас бросил бы воевать, если б совесть позволила. О совести он гордо говорил новичку Коле Обнизову:

— Скажем, конопля, ладно, это корм для птиц небесных, а у красноармейца такая совесть, что свой корм он видит в бою с контрой.

Никто не ответил Шаме, и он со злостью закурил, но махорка была сырой. Ян не умел долго молчать, он любил себя слушать.