Чешское время. Большая история маленькой страны: от святого Вацлава до Вацлава Гавела

О метаниях Цветаевой в Праге написано много всего, так что колеблешься, как поступать с этим массивом информации: неправильно вообще обходить вниманием прекрасного поэта, светоч нашей юности, но и повторять стократно изреченные банальности не хочется. Предприму попытку краткого экскурса, укрывшись за броней мнения знатока цветаевского творчества Галины Биновой, которая не один десяток лет изучала славянские литературы из университета в Брно: «И здесь она жила в оппозиции всему — новой жизни, литературному и эмигрантскому окружению, для которого стихи ее оставались непонятными… Здесь, как и всюду, она чувствовала себя изгоем, чему содействовали неупорядоченный быт, бесконечные переселения, полунищенское существование, неудовлетворительная личная жизнь».

Марина Ивановна Цветаева, 29 лет, приехала в Прагу летом 1922 года на воссоединение к мужу, студенту Карлова университета, бывшему офицеру-деникинцу и будущему агенту НКВД Сергею Эфрону, вместе с 10-летней дочерью Ариадной, которую ее родители вскоре поместили в интернат для русских детей в Моравске-Тршебове. Младшая дочь Цветаевой, двухлетняя Ирина, умерла в разгар гражданской войны от голода в подмосковном приюте, куда ее сдала отчаявшаяся мать.

В Чехословакии в начале 1920-х годов осели около 30 тысяч эмигрантов из России, и их существование и благополучие было бы невозможным без деятельной поддержки местных властей[82]. Цветаева стала одной из этих многих — одной из многих несчастных и финансово неудачливых; ее пражское время вечно показывало час до полуночи. Пани Бинова упоминает, кстати, о том, что Цветаева часто проводила свободное время на кладбищах — так, впрочем, и положено персонажам серебряного века. Чешские переживания вызывали в ней не безыскусный романтический мятеж, как у Карела Махи, но символизм самой высокой, драгоценной пробы русской поэзии. Лучшим (и бессловесным) богемским другом русской изгнанницы можно счесть каменного Брунцвика[83] на опоре у Карлова моста («ка-ра-ульный на посту разлук», «рыцарь, стерегущий реку — дней»), к которому Цветаева испытывала такую симпатию, что обнаружила с этой фигурой свое внешнее сходство.

В 1925 году, незадолго до отъезда в Париж, Цветаева родила сына Георгия, отцом которого, как сосчитали биографы, был не законный муж, но другой бывший офицер красной и белой армий (впоследствии тоже агент НКВД). Рефлексиям романа с Константином Родзевичем, кульминационная фаза которого продлилась три месяца, посвящены самые значительные произведения цветаевского пражского периода — «Поэма Горы» (с прописной буквы) и «Поэма Конца» (тоже с заглавной). Любовник, как можно судить, оказался не готов к постоянным усложненным отношениям; Родзевич считал, что Цветаева и его самого, и страстность романа «выдумала». А она ничего не выдумывала, просто была «погружена в колдовской омут страсти», в попытке совместить реальный и воображаемый миры, и полагала, что рассталась с милым «любя и любимая, в полный разгар любви».

Поэтическая Гора — это Петршин, а Конец — он и есть конец, как бы финал всему. «Поэма Горы», подсказывают литкритики, представляет собой плач по уже отгоревшей любви, не случайно это свое произведение Цветаева отправила в качестве свадебного подарка вместе с подвенечным платьем невесте Родзевича, дочери религиозного философа Марии Булгаковой, чем, полагаю, вряд ли ее обрадовала (молодая пара, кстати, быстро развалилась, чему способствовала «мотыльковая сущность» супруга). А «Поэма Конца» — описание того, как отношения Цветаевой и ее избранника рушились, ведь любое восхождение к духовным вершинам оканчивается возвращением на равнину будней. Горный поход, воспринятый поэтом как грядущее торжество мещанства над высоким чувством, обернулся крушением мечты. Когда-нибудь, полагала она, — может быть, скоро! — Петршинский холм, символ изысканной любви, будет «застроен дачами». Нет, этого пока не произошло.