Чешское время. Большая история маленькой страны: от святого Вацлава до Вацлава Гавела

Но главное вот в чем: атомизированное на кухонные посиделки и дачные выпивки социалистическое общество мечтало избавиться от казарменного единообразия и казенного патриотизма, от всесильной тайной полиции — от угрюмого существования без смысла, удовольствия и цели. Большинство по инерции и давней чешской традиции связывало надежды на перемены к лучшему с левой идеей: после двух десятилетий сталинской диктатуры, вдруг ослабившей хватку, любая другая власть, кроме той, что называла себя рабочей, многим казалась невозможной. И ведь Пражская весна создавала впечатление, что развитие событий подтверждает успех курса реформ. Получив высокое назначение, Дубчек вернулся из Праги в Братиславу и сразу отправился на ледовый стадион, демонстрируя близость к народу. «Дела могут подождать», — иронизировали скептики, но любителям хоккея в хоккейной стране поведение «первого» нравилось. 46-летний Дубчек, не самый яркий в мире оратор и не самый харизматичный на свете политик, обнадеживал.

Разговоры о «демократической модели социализма» стали мантрой Пражской весны. Застрельщицей перемен выступала, естественно, творческая интеллигенция, прежде всего профессиональные работники слова, первыми, на съезде Союза писателей Чехословакии, заявившие о необходимости изменения атмосферы в обществе. С трибуны выступали и Гавел, и Кундера, речи которых звучали куда убедительнее любых докладов любых партийных чиновников. Главный манифест Пражской весны появился 27 июня, ровно через день после отмены цензуры (вступил в силу закон «О периодической печати и других средствах массовой информации»). Под сочиненной журналистом Людвиком Вацуликом прокламацией «Две тысячи слов» с призывом к решительной реформе КПЧ и общества подписались не менее 100 тысяч человек. Манифест ставил окружающей действительности смертельный диагноз: «Парламент разучился обсуждать, правительство — управлять, руководители — руководить. Выборы потеряли смысл, законы — вес. Личная и коллективная честь исчезли. Честностью добиться чего-либо невозможно, о вознаграждении по способностям нечего и говорить. Испортились отношения между людьми, исчезла радость труда, пришли времена, грозящие духовному здоровью и характеру народа».

Полное название ключевого документа Пражской весны звучит так: «Две тысячи слов, обращенных к рабочим, земледельцам, служащим, деятелям искусства и всем прочим». Общественное мнение и «все прочие» подталкивали реформаторов в спины, так болельщики на трибунах гонят к воротам соперника осторожничающую в центре поля команду.

Просматриваю пражские газеты полувековой давности и не могу избавиться от ощущения, что листаю московскую прессу конца 1980-х: советы рабочего управления, пламенная публицистика о «самореализации человека труда», политические дискуссии, молодежные проекты, разговоры о многопартийности и новой роли Церкви. «В первом квартале 1968 года заработная плата в ЧССР выросла на 10 процентов», «Восстановлено движение юнаков (скаутов)», «Открыт клуб бывших политзаключенных», «Основан клуб ангажированных беспартийных»… С дистанции в поколение горбачевская перестройка предстает реабилитацией пражской попытки общественного ренессанса, лозунги «социализма с человеческим лицом» стали для позднего СССР тем же, чем той яркой политической весной они были для Чехословакии. В мемуаре «Холодом веет из Кремля», написанном через десятилетие после поражения, разочарованный Зденек Млынарж, изгнанный из власти и из родной страны, развенчал заблуждения всех на свете партийных романтиков: «Мы оказались в дураках, поскольку опутали собственную глупость идеологией коммунистического реформирования».

Но главная ошибка чехословаков все-таки заключалась не в этом, а в том, что они недооценили жестокость августовских русских морозов. После весны 1945-го советский солдат воспринимался в этой стране только в одной роли — в роли освободителя: «В чешских землях все будет хорошо, если донской казак напоит своего коня водой из Влтавы». Об этой поговорке и о том, что местным жителям судьбой предписано испытывать вечное чувство глубокой благодарности к «старшим братьям», напоминала установленная на пятиметровом постаменте на площади Советских танкистов в районе Смихов тяжелая боевая машина ИС-2 м номер 23. Считалось, что именно танк-23 первым вошел в Прагу рано утром 9 мая 1945-го, но это неправда: следовавшую в голове бронированного дозора к центру города «тридцатьчетверку» гвардии лейтенанта Ивана Гончаренко (номер 24) немцы сожгли двумя выстрелами из САУ в квартале Кларов, неподалеку от моста через Влтаву. Советские генералы распорядились выделить для мемориала, затеянного чехословацкими товарищами, машину посущественнее Т-34. В 1956 году, после антисоциалистического восстания в Венгрии, из пражского танка-памятника на всякий случай вытащили внутренности, чтобы он не смог больше вертеть башней и стрелять.