Чешуя ангела

– Там запятая была. Я тебе доверяю полностью, как решишь, так и будет. Захочешь – пошлём этого Акселя, не убьёт же он нас, в конце концов. А хочешь – ляжем под него всей конторой. Макс прав, такой шанс раз в жизни бывает, кто ещё столько денег частной исторической фирме предложит?

– Ляжем, значит. И ты первая, да?

Елизавета отшатнулась.

– Тяга скатываться в пошлость – один из немногих ваших недостатков, Игорь Анатольевич. Пойду я, отчёт надо готовить.

– Ты чего, обиделась? Кончай.

– Так кончать, без прелюдии? Всё, Игорь Анатольевич, ушла.

Хлопнула дверь.

Игорь пробормотал:

– Ишь, фыркает, кошка. Ляжет она. Я, может, ревную.

Посмотрел в окно: гремели трамваи, ворковали голуби, молодая листва хихикала в ответ на лёгкие приставания ветра, по тротуару шагали, смеясь, неприлично юные девчонки.

Июнь.

* * *

Город, лето

Скрипят трамваи, птичьи крики отражаются от стен колодцев Петроградки, многократно усиливаются, бьют в небо из раструбов дворов, как из зенитных орудий.

Мимо проехала на «виллисе» компания: жёлто-зелёные пятнистые куртки, тяжёлые берцы, которыми так удобно наступать на головы убитых, закатанные рукава – всё как у тех, в июне сорок первого. Обнажённая кожа в узорах татуировок, словно в тенистых разводах, будто они пытаются закамуфлироваться полностью, исчезнуть, спрятаться, а действительность вытаскивает их за ушко с казацкой серьгой, да на солнышко.

Юное, умытое утренним дождём солнце улыбается городу, любуется широкими проспектами, беспечными лицами, слушает обрывки треков; всё так мило, так празднично, будто не было и не будет смертей, мучений, трупов на улицах.

Шелестя шинами, за мной крадётся машина с тонированными стёклами. Остановилась. Скрипнула дверь; за спиной – торопливые шаги.

– Анатолий Ильич Горский?

Оборачиваюсь. Двое с ординарными лицами, в неприметных костюмах, левые подмышки топорщатся. Пытаются изображать равнодушие и сдержанность, но видно: радуются, как таксы, нашедшие крысиную нору. Были бы хвосты – стучали бы сейчас по серым бокам.

– Садитесь в машину. С вами хотят поговорить.

– А я не хочу ни с кем разговаривать.

– Не вынуждайте нас применять силу.

Это забавно. Мальчиков распирает от собственной значимости, тяжесть под мышкой придаёт им уверенность, дарит право на наглость.

Я вынимаю руку из кармана плаща. Тычу в небо:

– Ребятишки, на силу всегда найдётся другая.

Они смотрят вверх, замирают, отвалив челюсти. Они видят армады «юнкерсов», слышат низкий гул баварских моторов.

Я гляжу на их растерянные лица, разом утратившие значительность. Как у тех мальчиков-зенитчиков двадцать второго ноль шестого сорок первого.

Хороший был день. С утра.

* * *

Ленинградская область, июнь 1941

С утра хороший день.

За окном уже привычная дачная симфония: петухи, соседский граммофон с «рио-ритой», скрип калитки, мягкий тягучий акцент молочницы.

– Со-офья Моисеевна, тере омикуст.

Толик сбрасывает одеяло, смотрит на друга. Серёжка сопит, на лице бродит улыбка, царапина на плече подсохла: лазили вчера через забор, да без толку, клубнику уже собрали, а соседский Трезорка, обычно добродушный, вдруг вспомнил службу и погнался всерьёз, заходясь в лае и скаля жёлтые клыки.

– Серый, просыпайся.

Друг приоткрывает один глаз. Просит:

– Ещё минуточку.

– Вставай, соня, сегодня воскресенье.

– И что?

– Мамки приедут, вот что. Поезд в одиннадцать тридцать.

Тойвонен хлопает белыми ресницами, тоже сбрасывает одеяло, садится.

– Точно! Конфет шоколадных привезут.

– Тебе бы только конфет!

Толик смеётся, и вдруг за окном:

– Песню запе-вай!

И следом гремит в полсотни крепких глоток:

По долинам и по взго-орьям
Шла дивизия впе-ерёд…

Толик и Серёжка вскакивают и несутся наперегонки, по нагретым солнцем скрипящим половицам, мимо бабушки и молочницы Марты.

– Куда без штанов? – кричит бабушка.

По зелёной траве, наступая босыми ногами в холодные куриные какашки, вдоль забора, под надрывный, переходящий в кашель лай Трезорки, вдогонку за строем.

Красноармейцы подмигивают, улыбаются; Толик и Серёжка подбирают ногу, шлёпают по пыли, подпевают:

Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни…

Усатый старшина с четырьмя треугольниками в голубых петлицах ворчит:

– А ну, огольцы, не мешайте. Рота, бегом – марш!

Красноармейцы переходят на рысь, топочут тяжёлыми сапогами. Летний лагерь у них близко, два километра, да только туда не пускают часовые с настоящими винтовками.

Мальчишки стоят, машут, кричат бестолковое, радостное:

– Эге-гей! Да здравствует Красная Армия!

– Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор!

Рота убегает по жёлтой дороге, покрывается пылью, исчезает.

Толик смотрит на себя, на друга, прыскает:

– И вправду, чего это мы? В одних трусах. Пошли, нагорит нам от бабушки.

* * *

Скрипят доски перрона, гуляет дачная публика: прибытие поезда из Ленинграда – событие. Мальчишки подкрадываются к бронзовому колоколу, но нарываются на строгого дядьку в фуражке:

– А ну, не балуй, молодёжь!

– Да мы чего? Мы только посмотреть.