Чешуя ангела

Потом бегали взглянуть на сбитый самолёт, но туда не пускали, в оцеплении стояли строгие милиционеры, пришлось смотреть на разбитого стервятника издалека: покорёженная груда, а из неё торчит хвост с ошмётками стабилизатора, и белый крест, словно над могилой. Серёжка сказал:

– А лётчиков-то не видать! Небось, выскочили на парашюте да спрятались где-нибудь. Давай найдём и возьмём в плен!

Толик подумал сначала, что ерунда, но потом загорелся идеей: действительно, поймать фашистов было бы здорово.

– В «Пионерской правде» напишут, – мечтал Серёжка. – Храбрые октябрята Сергей Тойвонен и Анатолий Горский пленили экипаж немецко-фашистского бомбардировщика. Ещё и с фотографией! Только у них оружие, наверное, вдруг стрелять начнут, а у нас один патрон на двоих, да без винтовки.

– Куда им отстреливаться, – неуверенно сказал Толик. – Они шибко с неба долбанулись, только тапочки в стороны. Небось без сознания.

Но на всякий случай достал и раскрыл перочинный нож. Серёжка нашёл палку покрепче, и друзья принялись обыскивать ближние дворы. Район был незнакомый, постоянно приходилось натыкаться на какие-то заборы и запертые ворота, густые колючие кусты и ворчливых тёток. Серёжка рассердился:

– Гады эти фашисты, не могли над нашей улицей сбиться, уж тогда бы мы их живо за ушко – да на солнышко!

Лазили долго, до самого вечера, проголодались, Толик порвал штанину о гвоздь в заборе, Серёжка весь перемазался в смоле. Пришлось идти домой без пленных и трофеев.

Толик сказал:

– Ну ничего, в следующий раз найдём. Подготовимся получше, фонарик возьмём. Не уйдут, захватчики, будут знать, как нападать на мирный советский народ!

* * *

Город менялся.

Обрядился в гимнастёрку и шинель, натянул стальной шлем.

Стал строже, хмурил брови светомаскировки, прикрывал украшения мешками с песком, красил золотые купола в хаки. Небо превратилось во врага. Город по ночам резал опасную черноту острыми лезвиями прожекторов, днём выгонял пастись стада толстеньких аэростатов, но это мало помогало – небо изрыгало огонь, рожало стаи бомб, поджигало крыши.

Грохотала артиллерия, Пулковские высоты рыгали роями грозных ос; снаряды неслись, вынюхивая стальными жалами жертвы, пробивали стены, разрывали тела.

Утром пополз с южной стороны удушливый дым, кто-то крикнул, что немцы применили газы; ночью небо над Бадаевскими складами зловеще светилось багровым: горело продовольствие, мука полыхала, как порох, расплавленный сахар впитывался в землю. Горели, впитывались в землю жизни ленинградцев – тысячи, десятки тысяч.

Снаряд угодил в трамвай, убило всех пассажиров, по остановке хлестнуло волной осколков, мальчик кричал, дёргая за перебитую руку:

– Мама, вставай, хватит притворяться!

Тётя Груша пришла белая, с дрожащими губами. Мама торопливо поставила чайник, стала гладить гостью по плечу. Бабушка сердито сказала:

– Ей не чай нужен, принеси, у меня там, в шкафу, стоит за «Капиталом».

Налила половину чашки с синей розой, заставила:

– Давай, Агриппина, это хороший коньяк, мне на майские выдали от райкома. Берегла для случая, вот и случай. Пей, говорю, не морщись!

Тётя Груша проглотила, закашлялась, но и вправду стало лучше – порозовела, заблестели глаза.

– Вот, другое дело. Что стряслось? С мужем что-то? Так он у тебя же нестроевой, инвалид.

– Из-за него, ирода. Угораздило замуж выйти за такого, чтобы ему пусто было, чухонцу.

– Но-но, ботало попридержи. У нас страна интернационалистов, причём тут «чухонец»?

– А притом! Вывозят нас. Всех финнов, в домком вызывали. Сказали, «как неблагонадёжных». Это кто, мы неблагонадёжные? Он-то красный командир, на фронтах калеченный, орден Красной Звезды сам Калинин вручал. В двадцать четыре часа, вещей – один чемодан на человека.

– Делать им нечего, – возмутилась мама. – Лучше бы гражданское население вывозили, изверги.

– А ну, прикусили язычки, балаболки! – прикрикнула бабушка. – Ишь, раскудахтались, курицы безмозглые, народная власть им изверги. За такое сейчас – к стенке по законам военного времени, и правильно.

Тётя Груша вздрогнула, зарыдала в голос, мама зажала рот рукой. Бабушка зыркнула: Толик понял, схватил перепуганного Серёжку за руку, потащил:

– Пошли, пошли. Я тебе ящера покажу.

Бабушка сказала:

– Идите, дети, нечего всякую чепуху слушать. А ты, Агриппина, не реви, решение в целом верное, но есть же исключения, я в райком схожу.

Серёжка совсем раскис: не стал смотреть на ящера в банке и от патрона отказался, который Толик таскал в кармане с того самого дня, как был награждён за помощь чумазым механиком броневика.

Тойвонен сидел на табуретке, скукожившись, и ныл:

– Получается, мы теперь финские шпионы? Нечестно так, я ведь не шпион, а наоборот совсем. Скажи, Толик?

– Конечно. Ты ленинградец, советский октябрёнок. Меня спросят, так и расскажу: про то, как мы красноармейцам помогали, как шпионов ловили. И про «Сталинского дракона».

– Точно! – обрадовался Толик. – С красными звёздами. Жаль, улетел, не показать кому следует.

– Может, не улетел, а наоборот, вернулся. Защищает сейчас город, гоняет фашистских гадов.

* * *