Чешуя ангела

– Это вам не цирк с обезьянами, чтобы смотреть. Сигналы положено подавать кому положено, ясно?

– Ясно, дяденька, чего злиться?

– Того. Давеча вот такие же в колокол звенели, переполох устроили, а это не игрушки, тут наркомат путей сообщения, понимать надо.

Мальчишки хихикают. Бабушка кричит:

– Анатолий, Сергей, куда сбежали? Идите сюда, стойте рядом. Хватит шлындать, запачкаетесь ещё, что я вашим матерям скажу?

Бабушка заставила вымыться, расчесала каждого гребешком – то ещё мучение.

Тётка ходит по перрону с корзиной вялых пионов, цветы огромные, как капустные кочаны:

– А вот кому? Цветочки, цветочки, всего пятнадцать копеек. Ты чего тут, мальчик?

– Маму встречаем.

– Какой хороший мальчик, молодец! Пионер?

– Был бы пионер, надел бы галстук, тётенька, – строго говорит Серёжка. – Понимать надо. В тот год, может, примут, если заслужим.

– Примут, примут. Купи маме букетик, всего полтинник, за сорок копеек уступлю.

– Вот ещё. Вашими цветами только корову кормить.

Тётка теряется, пучит глаза, распахивает рот, чтобы осадить нахала, но не успевает: ревёт паровоз, выскакивает из-за поворота, таща компанию зелёных вагонов. Публика оживляется, строгий дядька бьёт в колокол, бабушка хватает мальчишек за руки, словно маленьких:

– Толпа-то какая, не потеряйтесь.

– Небось не детсадовцы, не потеряемся, – ворчит Толик.

Вытягивает шею, смотрит: пассажиры вываливаются из весёлых вагончиков, смешиваются с толпой.

– Вон, вон они!

Мама в нарядном платье, жёлтые волосы рассыпались по плечам. Ставит корзину, обнимает, целует в макушку, в щёки, в уши – куда попало.

– Загорелый какой! Соскучилась по тебе, Тополёк!

Толик выворачивается из маминых объятий, отпрыгивает. Сурово говорит:

– Что меня целовать, я не девчонка!

Мама растерянно улыбается. Серёжка уже весь перемазан шоколадом, и когда успел? Тётя Груша тарахтит без умолку:

– Еле успели, транвай-то полный, и не влезть. Говорю: подвинтеся, гражданин, у нас поезд, опоздаем, уступите даме. Транвай чай не таксомотор, вагон опчественный.

– «Транвай опчественный», – передразнивает бабушка. – Агриппина, дама из тебя, прямо скажем, как из говна пуля, никудышная дама. Учу тебя, учу, всё без толку, а ещё жена красного командира, орденоносца.

– Да ладно вам, Софья Моисеевна. Бывшего же командира, нынче на заводе, в конторе.

Идут через посёлок, Серёжка жуёт безостановочно: тётя Груша достаёт из корзинки, разворачивает фантики и фунтики, суёт сынуле вкусности. Бабушка ревниво замечает:

– Что ты в него пихаешь, будто он с голодного острова? Нормальное у них тут питание, здоровое.

Толик взахлёб рассказывает маме про красноармейский лагерь, футбол на поляне, хозяйскую кошку, разродившуюся полудюжиной котят; про лес и рыбалку. Доходят до площади. Народ толпится у столба, на котором постоянно гремит радио. Что-то не так. Люди растерянные, будто упала – на всех одновременно – какая-то страшная тяжесть.

– Граждане и гражданки Советского Союза!

Толик и Серёжка крутят головами, смотрят на взрослых, пытаются разглядеть в помрачневших лицах причину.

– Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Мама охает, хватается ладонями за щёки, шепчет:

– Война…

Толик не понимает: ведь война – это весело, лихие эскадроны несутся, сверкая шашками, громадные танки вдавливают испуганных врагов в грязь, ревут краснозвёздные птицы-бомбовозы, сыплют яйцами-бомбами, из которых вылупляются алые фонтаны взрывов. Всё как на картинках в командирском календаре на сорок первый год. Говорит Серёжке:

– Здоровско же, скажи?

Друг кивает и улыбается. Шепчет:

– Сбежим на войну?

– Конечно! Только не тянуть, их же Красная Армия разобьёт за неделю, надо спешить.

* * *

Город, лето

Надо спешить.

В воздухе что-то копится, словно набухают за горизонтом грозовые тучи. Копят злую силу, чернеют, прорываются сполохами молний и тут же прячут их за тяжёлыми складками – сегодня рано, а завтра?

Завтра они вывалятся из-за мембраны, разделяющей сейчас и потом, станут нашей действительностью – свинцовой, неустранимой. Семь десятков лет я коплю чужую боль, делая своей, но не спасая; семьдесят лет я мечусь по планете, чтобы предотвратить, – и не успеваю, опаздываю на миг или на год, без разницы, ведь последствия всегда одинаковы.

Пока я спасаю десяток, гибнут тысячи, а миллионы гниют изнутри, гниют и превращаются в зомби, в выродков, в человекоподобных роботов; они не слышат чужой боли и не осознают своей – так зачем?

Эти миллионы с плакатами, на которых фотографии погибших, не служат памяти прошлого. Они – будущее, они сейчас закладывают возможность для следующих поколений выйти на улицы с другими плакатами, на которых будут лики нынешних, мечтающих повторить.

Наша земля словно выморочная, словно отравленная древним ядом; вместо того, чтобы рожать хлеб и цветы, она копит несущие гибель орды. Почему? Зачем?