Чешуя ангела

Поэтому выпечка дома бывала редко. У домработницы пироги то подгорали, то, наоборот, выходили полусырыми. Зато на углу Кировского и Пионерской пирожки продавала тётя, добрая, румяная, как её товар. Пирожки с капустой были остренькие, а с ливером, наоборот, круглые, пахли они так, что собаки сбегались со всей Петроградки, садились на хвосты и истекали слюной. Толик и Серёжка считали медяки, брали по одному пирожку каждого сорта, делили пополам, чтобы каждому досталось, и съедали.

Блины получались у домработницы не в пример лучше, она пекла их сразу на двух сковородках; лицо её, и так всегда красное, пылало при этом, как зев литейной печи, Толик видел такую, когда класс водили на экскурсию на завод. Блины пеклись нечасто, только по большим праздникам, весь дом наполнялся шкворчаньем сковородок, которые домработница смазывала маслом: брала специальную метёлочку из гусиных перьев и мазала быстро, ловко – словно художник картину пишет. К блинам подавались купленные на рынке сливки, такие густые, что ложка в них стояла, как шпиль Адмиралтейства; в хрустальных розетках сияло разнообразное варенье: рубиновое вишнёвое, коричневое с золотыми зёрнышками клубничное, зелёное крыжовниковое; наполненное с горкой блюдо мгновенно опустошалось, и все ждали, когда же домработница принесёт новую порцию солнечных блинов; Толик особенно любил чуть пригорелые, отламывал тёмные хрустящие пластинки и сосал их, как леденцы.

А вот грибы Толик не любил ни в каком виде, ни жареные, ни солёные, но сейчас бы он согласился даже на сушёные, как в стихотворении Чуковского, проткнутые иглой сморщенные кусочки, висевшие на протянутых вдоль кухни нитках и похожие на дохлых тараканов. Да! Сейчас Толик брал бы их в рот, ждал, когда слюна размочит, и жевал, вдыхая аромат сырой гнили.

И уж точно не стал бы тушить едой море, гори оно синим пламенем!

Очень хотелось есть, даже во сне, особенно во сне; во сне Толик с удовольствием съедал всё, включая манную кашу, состоявшую из одних комочков, целыми тарелками, кастрюлями, чанами. Особенно хотелось сладкого, в последний раз оно досталось на Новый Год, когда в школе давали подарки: по три соевых, облепленных мусором конфеты без фантиков и по два кусочка шоколада. Две конфеты запихал в рот сразу, закрыл глаза, замер, чувствуя, как щёки, нёбо, язык, весь Толик пропитывается, проникается сочащимся наслаждением, течёт патокой; третью съел по дороге, а шоколад принёс маме. Чтобы не потерять, положил в рукавицу, до дома донёс не аккуратные квадратики, а бесформенные комки, но мама всё равно плакала, тихо, без слёз.

– Вот и дождалась. Ты настоящий мужчина, Тополёк, не то, что некоторые.

Толик не понял, кого мама имела в виду, да и неважно: от её слов становилось тепло, щёки и уши горели. Мама продолжала говорить приятное, а сама тихонько подложила на тарелку эти два кусочка, так что случился конфуз: Толик их тоже съел.

Где-то в январе, точного числа Толик не помнил, потому что все дни и ночи слиплись в один бесконечный туман, то серый, то чёрный, загорелась квартира в соседней парадной – там, как и везде, топили буржуйку и не уследили; квартира выгорела дотла вместе с жильцами, они, наверное, даже не проснулись, угорели раньше и не почувствовали боли; в те дни часто горели дома, потому что воды совсем не было: пожарные если и приезжали, то впустую.

Квартира в соседней парадной горела быстро, весело, а потом пошёл чёрный дым; всё это Толик наблюдал в окно, видно было плохо, но во двор не пошёл, хотя многие жильцы собрались внизу, и Серёжка тоже, Толик заметил его среди толпы; люди стояли молча, не выражая ни удивления, ни любопытства – просто постояли и разошлись. Соседние квартиры не загорелись, потому что гореть было нечему: всё давно пошло в буржуйки.

Иногда приходил сосед, Артём Иванович, переставший быть розовым; его лысина, когда-то сияющая, как попка младенца, пожелтела и сморщилась, стала похожей на старый лист бумаги. Сосед каждый раз заводил совершенно дурацкий разговор. Например, про обед, который товарищ Сталин дал британскому послу господину Идену.

– Жрали, небось, досыта, осетров всяких, икру чёрную, и хлеба от пуза, тасазать, сколько хочешь, ситного.

Артём Иванович при этих словах зажмурился, будто увидел эту гору белого хлеба. И вдруг закричал:

– Чего их кормить, дармоедов, а? Союзнички, тасазать. Сами, небось, с жиру лопаются, а мы тут подыхай.

Сосед попытался пройти дальше по коридору, глазки его бегали, словно искали чего-нибудь съедобного, будто это в квартире Горских обретались легендарные горы ситного. Мама встала на его пути, не пуская:

– Идите, идите, Артём Иванович, нечего тут паникёрские слухи распускать.