Чешуя ангела

– Да какая паника, самая что ни на есть правда. Говорят, Жданову мандарины самолётами возят. И врачей кремлёвских, чтобы от ожирения лечить. Сидят там в Смольном, обжираются. Ой, а это что у вас, книги?! Вы с ума сошли? Ими топить надо, зачем вам книги, мне отдайте, я мёрзну всё время, уже и стол порубил, и стулья на дрова, ем на кровати сидючи, как какой-нибудь толстовец, тасазать, в комнате ничего не осталось, одни голые стены.

– Почему толстовец? – поразилась мама.

– Какая разница, все они гады, агенты иностранных разведок. Отдайте книги, а? Говорю, топить нечем.

– Ступайте.

Артём Иванович вдруг закатил глаза, выпустил слюну, завизжал:

– Поделитесь топливом, варвары!

Из бабушкиной комнаты вышла взъерошенная Лариска, подхватила:

– Варрвары!

Артём Иванович обомлел. Протянул скрюченный грязный палец, указывая на Лариску, застонал:

– Отдайте, если сами не хотите, отдайте, пожалуйста, умоляю…

Мама вытолкала Артёма Ивановича на площадку, захлопнула дверь, прислонилась к ней, обессиленная. С площадки глухо доносились стоны:

– Отдайте, фашисты, всё равно сдохнет. Супа, супчика мне, кастрюльку…

Лариска прикрыла глаз плёнкой, качнула клювом. Повторила:

– Кастррюльку.

Мама опустилась на колени, гладила Лариску по голове, приговаривая:

– Не бойся, никому не отдадим и сами не тронем.

Толик вдруг понял, чего хотел Артём Иванович. Он знал, что съели всех голубей и кошек, он бы и сам не отказался даже от крысы, но Лариска! Она же член семьи, товарищ, спасительница! Её горох мама варит до сих пор, по одной горсточке на ковшик, разваривает до бледно-жёлтого бульона, где уже и вкуса нет, один запах. Лариску – в суп?!

Стало страшно.

Мама сказала:

– Ещё раз придёт – не открывай ни в коем случае. Понял?

Толик кивнул.

* * *

Вчера и позавчера хлеба не было, булочная закрыта. Говорят, потому что опять нет воды, тесто не замесить. Люди толпились у дверей, молчали, уходили. Старик в неимоверно грязном пальто с оторванным воротником прислонился к стене, закрыл глаза; меховой воротник болтался на последней нитке, казалось, будто это какой-то зверёк приютился у человека на груди, вцепился, но коготки не держат, зверёк сползает всё ниже и ниже.

Самое трудное – идти домой с пустой авоськой, путь кажется бесконечным, ноги не идут, не верят, хотят повернуть назад. Толик не выдержал, вернулся, вновь прочитал объявление о переносе даты выдачи по карточкам на неопределённый срок. Какое страшное слово! Это гораздо хуже, чем завтра или через месяц. Неопределённый, неизвестный, никогда…

Старик уже не стоял. Лежал у двери булочной, на его лицо падал снег – и не таял.

* * *

Город, лето

– Хот-дог, пожалуйста. С горчицей.

Продавцу жарко, пот стекает по лицу: полуденная улица пылает, а тут ещё раскалённые прутья крутятся под носом, переворачивая с боку на бок булки с сосисками.

– Возьми, красавица. Девяносто. Спасибо, что без сдачи.

Девушка вцепляется белыми зубками, отхватывает кусок, начинает жевать. Вздрагивает: звенит телефон. Копается в сумочке, долго ищет, чертыхаясь.

Я смотрю на неё, на неимоверно длинные ноги, загорелые, гладкие, словно сделанные из полированного тропического дерева. Наконец розовый аппарат выуживается из бездонных недр крохотной сумочки, прижимается к уху.

– Да, зая. Нет, не могу, в шесть фитнес. Да-да, держусь, третий день только на яблоках. Честно-честно!

Я смотрю на её хмурое личико, забрало воина, бьющегося с калориями. Девушка глядит на покалеченную булку, как на пленного врага. Враг приговаривается к расстрелу, хот-дог отправляется в ярко раскрашенную урну. В компанию к объедкам, огрызкам, коркам.

Сытые голуби едва бредут, переваливаясь. Полусумасшедшая бабушка вопит на весь Город «гули-гули-гули» и крошит батон в полкилограмма, четыре суточных порции по карточке иждивенца.

Я помню лицо старика в пальто с оборванным воротником, лицо, на котором уже не тают снежинки. Помню крик соседа, умоляющего о вороньем бульоне. Голод – это наждак, сдирающий всю шелуху, сразу становится ясно, кто под кожей: ангел, чудовище, слизняк.

Или человек.

* * *

Город, зима

Вовка из двадцать седьмой околачивается возле булочной. Продавщица выгоняет, но он, чуть постояв на морозе, снова незаметно просачивается внутрь. Вовка ловкий, хитрый, бабушка называла его «личинкой мазурика», даже водила в отделение милиции, чтобы ему там мозги на место поставили, но без толку. Вовка и со Свищом водился, настоящим вором, и сам крал. Пропадало бельё с верёвок для сушки во дворе, у дворника Ахмеда исчез самовар, огромный, вёдерный… Грешили на Вовку, да за руку не ловили.

Толик ждёт. Продавщица стелет на весы серый лист бумаги, чтобы ни крошки не пропало, вырезает карточки и накалывает на тонкую острую железку, похожую на шпиль Адмиралтейства. Взвешивает хлеб, потом широким ножом отрезает маленький кусочек-довесок, кладёт сверху основной порции.

– Следующий.

Толик забирает хлеб по двум карточкам, своей и маминой, вдруг сзади дёргают за руку:

– Салага, отдай довесочек!