Чешуя ангела

Толик вскрикивает, оборачивается: это Вовка, снова пролез. Вовка хватает маленький, с половину спичечного коробка, кусочек, запихивает в рот и мгновенно проглатывает, не жуя. Толик растерян.

– Опять пришёл, шпана! – кричит продавщица. – Гоните его прочь.

Вовка вдруг выбрасывает грязные растопыренные пальцы, выхватывает хлеб и начинает жрать; Толик кричит, Вовку хватают за локти, он выворачивается, падает на грязный пол, прижав хлеб к груди; его дёргают, бьют, мнут, но Вовка не сдаётся. Когда его наконец переворачивают, хлеба уже нет. Вовка жуёт, слюна стекает на подбородок, к которому прилипли крошки.

– Что же ты, раззява, – говорит Толику продавщица. – Вот тебе мамаша жопу-то надерёт.

Толик не понимает: почему ему? Ведь не он украл и съел чужой хлеб. Приходит милиционер, шинель на нём болтается, на портупее вручную криво проколоты дополнительные дырочки, кобура тяжело хлопает по бедру. Толик говорит:

– Товарищ милиционер, он хлеб мой украл.

– Бывает, – равнодушно говорит милиционер и уводит Вовку в отделение.

Толик встаёт у прилавка, ждёт. Ведь если его хлеб украли, то ему теперь должны дать другой, верно? Так будет справедливо.

– Ну, чего тут торчишь? Отойди от прилавка.

– Тётенька, мне бы хлебушка.

– Ты свой проворонил. Завтра приходи.

Толик не понимает. У него же есть карточки, он не Вовка, не шпана какая-нибудь, всё законно.

– У меня есть карточки, дайте мой хлеб.

Очередь начинает ворчать на бестолкового мальчишку. Продавщица ухмыляется:

– Да ну? Тогда давай карточки за сегодняшнее число, отоварю. Ну, где они?

Толик начинает искать по карманам, но карточки куда-то подевались, не находятся. Человек в очках с треснувшим стеклом вцепляется в ухо железными пальцами, тащит наружу:

– Прекратите мешать сотруднику торговли, молодой человек. Подите прочь.

Толик долго стоит у дверей булочной, смотрит на выходящих с хлебом людей. Потом бредёт домой дальней дорогой, останавливается на каждом углу, выворачивает карманы, щупает подкладку снова и снова – карточек нет. Как ни оттягивает, всё равно в конце концов приходит к своей парадной.

Мама открывает дверь, говорит:

– Что же так долго, Тополёк? Давай быстрее, на работе суп давали, я кипятком развела. Сейчас поужинаем.

Мама уходит в комнату. Толик стоит у дверей, не раздеваясь, переминается с ноги на ногу. Наконец, собирается с духом:

– Мамочка, ты только не ругайся, я не виноват, это всё Вовка из двадцать седьмой. Схватил и жрать. Его милиционер увёл в отделение. Надо туда сходить, чтобы отдали.

Мама выходит в коридор.

– В какое ещё отделение? Ты с ума сошёл, Анатолий? Где хлеб?

Мама начинает дёргать Толика, поворачивать, хлопать по карманам.

– Где хлеб, отвечай?

Лицо у неё злое, чужое, незнакомое. Толик не собирался плакать, но выходит само.

– Мамочка, прости, я нечаянно, я не хотел. И карточки потерялись.

Маму словно подбили под коленки, она падает на табурет. Говорит:

– Если ты шутишь, Анатолий, то не смешно. Сегодня только третье число, весь месяц впереди. Что мы будем есть?

Толик молчит. Мама прячет лицо в ладони, плечи её вздрагивают.

* * *

Мама почти не разговаривает с Толиком.

Сегодня ходила на толкучку, выменяла все украшения на мешочек крупы и фунтик муки. Сделала болтушку, с грохотом поставила тарелку:

– Ешь.

И ушла на службу.

Лариска не ходит по квартире, гордо выпятив грудь, как эскадронный старшина. Сидит в углу, прикрыв глаза, перья торчат – те, что остались.

В дверь стучат. Толик подошёл, но открывать не спешит: наверное, опять сосед Артём Иванович с глупостями.

– Толик, открой, это Тойвонен.

Серёжка запыхался, улыбается. Суёт газетный свёрток.

– Всё, мы эвакуируемся. В грузовике поедем через Ладогу, прямо по льду! Зыко, правда? Вот хлеб, я у мамки стащил, пока свои узлы собирала. И карточки. Тут только папина, остальные не знаю где, она успела спрятать.

Толик смотрит на серый бумажный прямоугольник: рабочая карточка, триста пятьдесят граммов. Вот мама обрадуется! Снова обнимет, скажет: «Тополёк, ты у меня настоящий мужчина!»

Толик спохватывается:

– Тебе же нагорит.

– Не хлюзди, брат, – подмигивает Серёжка. – Там, в эвакуации, хлеба завались, и никакой блокады. Ладно, бывай.

Серёжка протягивает руку, жмёт, сбегает по лестнице. Толик прикрывает дверь, идёт в комнату, разворачивает газету: много, граммов двести. Надо дождаться мамы, устроить пир на весь мир. Толик идёт в бабушкину комнату, берёт праздничную фарфоровую тарелку, кладёт на неё хлеб; серый кус сразу преображается, становится торжественным, красивым, как флотский лейтенант на балу. Толик садится за стол, любуется на тарелку. Только отщипнуть, посмотреть, вдруг неправильный какой?

Толик отламывает кусочек, разглядывает дырочки, мелкие чешуйки отрубей, потом нюхает – до головокружения, слюна сразу наполняет рот. Её так много, что Толик боится захлебнуться, запихивает кусочек в рот, убеждается: хлеб правильный, очень вкусный.

Время еле ползёт, словно тяжёлые санки с ведром чёрной невской воды; стучит метроном, медленно роняя секунды:

– Тук… Тук… Тук…