Честь

Жорж,

Вы мне нужны. Я хочу чтобы вы помогли мне украсить фонариками сад. Будьте хорошим, приходите как можно скорее.

Жду, Ирина.

Брагин в Москву не поехал.

В ПОИСКАХ МИНУВШЕГО

В сентябре 1914 года Брагин, в боях за Августовские леса, был дважды ранен, и если ранение в грудь (не навылет) можно было отнести к разряду легких, то ранение в левую руку, с раздроблением лучевой кости, считалось серьезным, во всяком случае требующим длительного лечения. С фронта он был привезен в Москву и помещен в госпиталь дворянского собрания, что на Большой Дмитриевке, где с радостью встретил тяжело раненого однополчанина и однокашника по корпусу Володю Лисичкина. В госпитале Брагин однако задержался не долго и скоро переехал домой к своей матери, а госпиталь посещал только для перевязок. Дома он был окружен заботами и лаской: мамы, старушки бабушки и сестры Гали. Огромная столовая, углом выходящая на Тверскую и Георгиевский переулок, была превращена в мастерскую, где с утра до поздней ночи шумели швейные машины. Приносились тюки кроеной материи, шилось теплое белье для солдат, упаковывались рождественские подарки на фронт, и этот муравейник с жертвенно-неутомимыми молодыми и пожилыми дамами затихал только к ночи. Все исключительно тепло относились к Брагину, но он очень не любил и даже конфузился, когда очаровательная, рыжекудрая Милочка Андреоли при его появлении отрывалась от машины и громко оповещала всех: — «А вот и наш храбрый герой!» Брагин не считал себя трусом, но не считал и храбрецом. От неправильно положенных на перевязочном пункте полка лубков у Брагина образовалась сильная отечность кисти, и качалось неправильное срощение костей. Потребовалась срочная операция. Брагин нервничал и не столько от предстоящей операции, сколько от затяжки срока выздоровления, мешающего ему вернуться в полк.

Скоро его потянуло в Симбирск, в родной корпус. Ему неудержимо хотелось еще раз, может быть последний раз в жизни, повидать полковника Гусева. Его тянул в Симбирск Михеич, такой русский и так сильно любящий Суворова и Волгу. Вскоре он получил теплое, полное волнений письмо Маши.

Жоржик!

Из газет узнала, что вы ранены и привезены в Москву. Какой ужас быть так далеко, и не иметь возможности облегчить ваши физические страдания. Решила ехать в Москву, но вспомнила, что около вас ваша чудная мама, и немного успокоилась. Папа и мама посылают вам привет и очень просят вас провести весну и отдохнуть у нас. Вы так любили Симбирскую весну, когда начинается цветение яблони… Помните, как мы гуляли с вами в фруктовом саду? Помните этого хорошего сторожа, сравнившего меня с яблоней? Забыла его имя. Помните, как нежные отжившие лепестки словно апрельский снег падали на нас? Приезжайте… пишите…

Маша.

Брагин отложил в сторону письмо и задумался. Он помнил не только фруктовый сад и падающие лепестки яблони, он помнил слова уверений в вечной любви, в безгранном счастии будущей совместной жизни… Каким-то внутренним чутьем он сознавал, что Маша осталась верна чувству своей первой любви, тогда как его юношеский роман, как-то совершенно незаметно для него самого, испарился из его души, оставив лишь чуть ощутимый след какой-то красивой чистоты и нежности. Он еще раз перечитал письмо Маши и решил поговорить с мамой. С мамой у Брагина еще с детства установились, а впоследствии остались на всю жизнь, какие-то теплые отношения, исключающие возможность какой-либо тайны.

Вот почему, когда утих муравейник, и все разошлись по домам, он подошел к маме, обнял ее и просто сказал: — Мама, мне нужен твой совет. Он увлек ее в розовую гостиную, усадил в глубокое мягкое кресло, и сам сел близко напротив ее. Ровный свет большой настольной лампы мягко освещал двух друзей, — маму и сына.