Честь дороже славы

Айдан нес к родному куреню стремительно, точно понимал нетерпение хозяина. Из озаренных солнцем садиков и дворов тянуло сладким запахом нагретой вишневой коры. С ним мешался дух сена из выбранных наполовину скирд, лошадиного навоза, гарь дымящих труб. С верхнего края Черкасского городка доносились протяжные запевки кочетов. Вдоль улицы, по которой скакал Леонтий, перекатывался собачий брех. Таким родным окатило его душу, с такой силой забилось сердце, что он ощутил, как повлажнели глаза.

Дверь куреня была наполовину распахнута, и когда Леонтий взбежал по крыльцу, то сразу же ощутил знакомую горечь кизячного дыма и догадался, что разжигают печь. Он вытер сапоги о циновку и, пригнув голову, быстро минул сени. Мерджан, в суконном, вышитом орнаментом платье, в шерстяном платке, завязанном позади, ворошила кочергой чадящие уголья. Она оглянулась на шум шагов и воскликнула от нежданной радости:

– Ты?!

Он сильно обнял ее, высокую и гибкую, и стал бормотать ласковые слова, сам не слыша их, весь предавшись в этот миг сумасшедшему ощущению счастья. А Мерджан не переставая целовала его лицо, глаза, усы, щеки и тоже что-то сбивчиво шептала. Стоящими посредине горницы и застал родителей вбежавший Демьянка. Выглядел он старше своих четырех – и смышленым взглядом, и ростом. Растерявшись от появления незнакомого вроде бы дяденьки, он замер у двери и хотел было шмыгнуть обратно, но мать успела заметить его.

– Сыночек, батянюшка приехал! – освобождаясь из рук мужа, проговорила Мерджан. – Смотри, какой он у нас!

И подхваченный бессознательным чувством родства, мальчонка бросился к Леонтию, распахнув руки с красными от снежков ладонями, пронзительно закричал:

– Ура!

Чад ел глаза, но Леонтий, с повлажневшими глазами, подбрасывал сына до самого потолка и смеялся вместе с ним, а вокруг своих любимых приплясывала Мерджан, озаренная улыбкой…

Когда разгорелась печь и затрещали уложенные в нее дрова, Мерджан почему-то потемнела взглядом и, накрывая на стол, односложно отвечала на вопросы мужа.

– Так где же матушка? – повторил он с оживлением. – У подруг али у сеструшки?

Наконец, собрав всю волю, Мерджан с затаенной горестью взглянула любимому в глаза.

– Нет у нас ее… Схоронили на другой день Рождества…

И, всхлипнув, закрыв лицо руками, как подкошенная села на лавку. Леонтию в первое мгновение не поверилось в то, что произнесла Мерджан, показалось это невероятным. Он вскочил, прошел к двери, ведущей в залу, резко оглянулся, точно искал глазами кого-то незримо присутствующего в курене.

– Как же это… Схоронили… – от захлестнувшей боли едва выговорил он. – Не ведал я, не знал… А горе какое!

– Мороз-шайтан застудил шибко… – сквозь слезы подхватила, жалея всем сердцем и стараясь отвлечь его, Мерджан. – Птицы на лету замерзали. Не пускала я ее по воду. И печку сама жгла, и дрова собирала. На дальний лог ходила. А матушка Устинья не слушалась… Я к ней фершала войскового приводила, заплатила, сколь просил. И знахарки две заговаривали ее, и снадобья варили. Истаяла от горячки за семь дён…

Леонтий долго в безмолвии простоял у могилы матери, занесенной метелями. На солнечном кладбище, кроме него и Мерджан, в эти часы никого не было. В стороне займища будоражил Нижнюю станицу городка вороний грай. Слегка пахло талой водицей. С дубового креста снежок совсем опал, и улавливался запах мокрой древесины. Леонтий, потерявшийся от внезапного горя, заплакал незаметно для себя впервые с детских лет. Мысли путались – он то мысленно разговаривал с матерью, то перед глазами представал ее образ, любимый и не сравнимый ни с кем, то ранил душу рой обрывочных воспоминаний, то слышалась ее речь, размеренная и ласковая…

Только в сумерки, взяв под руку, привела его Мерджан домой. Леонтий, сбросив тулуп и меховые сапоги, прилег на топчан – и забылся, проспал до предзорья мертвецким сном. В темноте перебрался на кровать к своей любимой и желанной, чутко встрепенувшейся от его шагов…

Утро выдалось бодрым и стозвонным от капели. Леонтий напоил застоявшегося Айдана, задал ему гарнец овса и поводил по двору. Затем помог Мерджан разжечь затухнувшую печь, расчистил двор и поправил поваленный сугробом плетень. Всё это время ни на шаг не отходил от него Демьянка, стараясь чем-то помочь, что-то подать или принести. Пока родителей вчера не было дома, он тайком потрогал отцовское ружье, рассмотрел кинжал, вынув его из ножен, и подергал за рукоять тяжелой для его рук кривой турецкой шашки. Теперь же, возбужденный и веселый, Демьянка норовил забежать наперед и заглянуть отцу в глаза.

– Батянь, а враги дюже страшные?

– Да как тебе сказать… Не так, чтоб дюже, но неприглядные.

– А правда, у них по две башки. Так Гаврилка гутарил, а ему – дяденька с бастиона.

– Выдумщик твой дружок! Человеки они как человеки. Вроде нас с тобой.

Эти слова, по всему, озадачили казачонка.

– А в сказках басурмане о двух головах, – утвердительно напомнил он. – Почто тогда вы насмерть воюете?

Леонтий, отвлеченный изготовлением нового столбика для плетня, не сразу подыскал понятные слова.