Честь воеводы. Алексей Басманов

Встреча с любимой женой была и радостной и печальной. За три дня они не успели наговориться и насладиться друг другом. Дядюшка Михаил и тётушка Анна беспокоили их только тогда, когда наступал час трапезы.

По ночам Ксения твердила:

   — Любый, я хочу понести дитя.

   — Давай, любая, давай. Ты уже готова к тому, тебе девятнадцатый годик. Только смотри, без меня не рожай.

На этот раз их расставание было не таким горьким. Русские женщины той поры привыкли провожать мужей в ратное поле спокойно, с верой в то, что их родимый семеюшка обязательно вернётся цел и невредим.

Так и было. Пробыв на береговой службе полгода, побывав в сечах и схватках с ордынцами, отделавшись лёгким ранением, Алексей вернулся на Пречистенку в объятия потяжелевшей Ксюши. Она была на шестом месяце беременности. Ксения похвалялась:

   — Вот видишь, Алёша, как мы задумали, так и получилось.

   — И впрямь, лапушка. Ты настоящая чародейка. Да скажи мне по секрету, кого ты понесла?

   — А того, кто тебе желаннее.

   — Выходит, сынка?!

   — Его, родимый. Да богатырём будет и красавцем весь в тебя. Ты уж поверь мне.

Радуясь, что обретёт наследника, Алексей пристально вглядывался в лицо Ксении. Оно было спокойно, сдержанно, красиво, но в нём что-то изменилось, но что, Алексей не мог разгадать. В чёрных глазах таилась озабоченность. И он спросил:

   — Ксюша, я вижу, тебя что-то угнетает?

   — Ноне, Алёша, в Москве все живут в угнетении. Тёмные страсти бушуют в Кремле, и нам оттого покою нет. И тебя прошу, милый сокол, облетай кипение страстей стороной. Хорошо бы нам вовсе из Москвы уехать, хотя бы в батюшкину деревушку Уборы.

Алексей не возражал жене, согласился.

   — Вот как осмотрюсь день-другой, с батюшкой твоим посоветуюсь, так и уедем.

   — Славно. Втроём и укатим: ты, я и наш сынок. Были у нас месяц назад молодые Захарьины. Они ведь в Хорошеве имение держат. Это от Уборов-то близко. Семён даже сказал: «Как приедете к нам, так мы с Алёшей пойдём сома пудового отловим. Давно высмотрел».

   — Ой, любушка, не трави душу. Так по рыбному лову стосковался!

Однако вместе Алексею и Ксюше уехать не удалось. Приболела тётушка Анна, и Ксения не сочла возможным покинуть её. Случилось это на третий день, как обговорили отъезд из Москвы.

   — Ты уж прости меня, Алёша. Поезжай к Захарьиным один, там и в Уборы уйдёшь. А я тут за тётушку порадею.

Как в те дни казнил себя Алексей за то, что не взял с собой Ксению! Тётушка простудой помаялась и выздоровела. А ненаглядной Ксении нет. Жестоко обманул его князь Иван Овчина. Забрав в заложники дядю Михаила и Ксению, он не упрятал их в своих палатах, а замкнул в ледяной каменной клети в подвале великокняжеского дворца. И показывал князь ему не Ксению, спящую на ложе, и не дядюшку, сидящего за столом, а своих дворовых холопов в их одеждах. Всё было сделано так, чтобы Алексей посчитал их за своих близких.

За тот обман князь Иван Овчина заплатил сполна. Казнил его Алексей жестокой смертью. Да что ему-то в том проку? Тогда, как привёз князь Овчина из сидельницы Ксению, она горела, словно свеча, и догорела за каких-то три месяца, пока Алексей гонял на Белоозеро и на Ладогу приговорённых к заточению в монастырь бояр Ляцкого и Бельских. И сказал по возвращении с Ладоги Алексею учёный лекарь, которого держал боярин Захарьин, что сгорела его Ксения от неизлечимой и скоротечной болезни, кою называют чахоткой. Родила сынка и погасла. Дядя Михаил взял в дом кормилицу для младенца Федяши. А Алексей в те дни чуть с ума не сошёл. Как похоронили супружницу в Новодевичьем монастыре, так и вовсе надломился. В одном спасенье находил — в хмельном. Так и спился бы, да призвали вновь на службу. И ушёл он в рать князя Андрея Горбатого-Шуйского на Оку. Дал ему князь под начало тысячу воинов. Тут уж некогда заливать горе хмельным. Поначалу искал себе смерть в сечах, но ни ордынская стрела, ни сабля его не брали. И мало-помалу пришёл в себя Алексей, жажда к жизни появилась, ратники ему братьями стали. А вот жену себе он больше не искал и мужественно вдовствовал, хранил своей незабвенной верность год за годом.

И вот уже позади сечи в Казанском ханстве, взятие Казани. Затуманило уже память об обороне Рязани, где на стене рядом с ним стоял такой же огневой, как и матушка, сын Федяша, красивый личиком как две капли воды похожий на Ксению. Всё у Алексея было: окольничий, боярин, теперь вот конюший, земли и сёла, царём жалованные. А радости в жизни нет. Там, в сечах, она ещё приходила от побед над басурманами. Но пришла мирная жизнь, и всё изменилось. Вновь хмельное стало повседневной потребностью, потому как и последнюю утеху у него отняли: сын как был взят на царскую службу, так и чужим стал. Через хмельное приходили к Алексею веселье, удаль и ещё нечто такое, чего в минуты просветления он пугался, как сатанинского наваждения.