Честь воеводы. Алексей Басманов

   — Да уж вижу, — покорно согласился Шигона. И, одеваясь с помощью Клима, вспомнил своего дядю по матери удельного князя новгород-северского Василия Шемячича. В тот злопамятный год, когда Шигона покушался начесть Соломонии, великий князь вызвал Шемячича в Москву. Два дня он жил в покое, который ноне занимал Шигона. На третий день в Боярской думе Шемячича обвинили в измене и в сговоре с крымским ханом Мухаммедом-Гиреем о походе на Москву. Судили скоро. Приговорили к пожизненному заточению. Но в темнице он прожил лишь неделю. Сказывали потом, что угорел от печного дыма. От этого воспоминания Шигоне стало страшно. Внутри всё поползло вниз. Уж не такую ли судьбу ему уготовил князь Василий? Он вырвал из рук Клима кафтан и оделся сам. Вот уже и охабень на нём, зачем он надел его — неведомо. И можно идти, куда поведут, идти быстро, дабы поскорее узнать свою планиду.

Великий князь Василий ждал князя Шигону с нетерпением. В пыточной появились дьяки Разбойного приказа, велели мастерам заплечных дел разводить огонь, налаживать дыбу, щипцы калить, плети смачивать. Всё это делалось на глазах у великого князя. Дьяки пеклись о том, чтобы показать своё усердие. Однако Василий, как и его отец, никогда не любовался тем, чем занимались заплечные мастера. К тому же у него оказалось достаточно времени, чтобы понять, что в судьбе Соломонии повинен прежде всего он, и плеть, счёл великий князь, упала на спину государыни России не без его допущения. Прервав размышления, Василий подозвал думного боярина Игната Бутурлина, главу Разбойного приказа, и произнёс:

   — Здесь быть князю Ивану Шигоне. Он виновен в том, что поднял руку с плетью выше дозволенного ему. Бить его самого плетью, пока не сникнет. После же одеть сермяжно и под стражей отправить под Козельск в острожек. Быть ему там простым ратником.

В сей миг тяжёлые двери каземата распахнулись, и стражи ввели князя Шигону. Он рванулся вперёд, упал на колени перед Василием.

   — Батюшка-государь, нет моей вины пред тобой! Ежели что, так оговорён! Пёс я твой верный!

Князь Василий достал грамотку Соломонии из кармана кафтана и подал её Шигоне.

   — Читай для всех!

И князь принялся читать. Невелика была грамотка, но больно ударила Ивана Шигону. Понял он, что не будет ему прощения за то, что бил плодную Соломонию и не внял её мольбе. Однако Шигона нашёл «соломинку» и ухватился за неё, вновь взмолился:

   — Помилуй, великий государь! Твоею волей рука двинулась! На ней грех прелюбодеяния. Она же в Старицах...

   — Полно, князь. Не тебе её за то судить, — оборвал Шигону Василий. — Мне ведома и другая твоя вина перед государем. — И великий князь повернулся к Бутурлину: — Верши повеление. Да ноне же чтоб в Москве его не было. — С тем Василий и покинул каземат.

Лишь только за государем закрылась дверь, боярин Бутурлин объявил стоявшему на коленях князю Шигоне вину и меру наказания. К нему в сей же миг подошли заплечные мастера, взяли под руки и повели к столбу, отглаженному до блеска телами жертв, содрали с Шигоны одежды до пояса, привязали и схватили плети. Они посмотрели на Бутурлина — тот махнул рукой:

   — Давай!

И две плети хлёстко, ровно и всё сильнее заиграли на белой спине Шигоны. Он стиснул зубы, лишь тихо охал, стенал. Спина покрылась красно-синими полосами и засочилась кровью. Но палачам показалось, что они бьют вполсилы, и полетели из-под плетей клочья кожи. Шигона застонал, истошный крик вырвался из его груди, голова откинулась назад, и глаза закатились. Заплечные мастера были довольны своей работой, отошли от князя полюбоваться делом своих рук. Принесли сермяжные одежды, онучи, суконный шлык. Шигону облили ледяной водой, он пришёл в чувство, его облачили в сермяжное и увели из пыточного каземата в сидельницу, коя находилась рядом. И ушёл из мира пронырливый государев пёс именем князь Иван Шигона. Теперь уже до самой смерти никто не назовёт его князем, разве что в разговоре, вспоминая его недобрым словом.

Шигона не смог бы сказать, сколько времени он провёл в тёмной и холодной каменной подклети, когда двери распахнулись и его вывели на кремлёвский двор. В пяти шагах от дверей стояли крытые сани, запряжённые парой серых лошадей. На облучке в нагольном тулупе сидел возница, за санями высились три конных воина. Всё так знакомо показалось Шигоне. Давно ли, всего несколько дней назад, он подобным образом отправлял в Каргополь боярыню Евдокию и в Суздаль великую княгиню Соломонию. «Как всё зримо», — мелькнуло у него в голове.

Шигону сунули в возок, бросили на колени конскую попону, дабы укрылся от холода. Возница щёлкнул кнутом, крикнул: «Но, милые!» Сани тронулись, и вскоре остались позади кремлёвские дворцы, палаты, соборы. Вот уже и Красная площадь позади. Канула в прошлое долгая сладкая жизнь. И словно в насмешку, кони помчали на Пречистенку, потом на Остоженку, мимо родных палат, в которых Шигона ещё утром намеревался побывать. В щёлочку князь увидел свой большой рубленый дом и попрощался с ним, не ведая, когда вернётся в него.

Судьбе было угодно, чтобы он никогда больше не переступил порога своих богатых палат.