Честная игра

Она подняла к нему прелестные, покорные глаза, которые, может быть, таили в себе намек на упрек, — послушные глаза.

Джервез глядел на нее, мягко улыбаясь, и, подумав, сказал:

— В конце концов, нехорошо лишать тебя танцев и музыки. Конечно, мы пойдем! Это была лишь фантазия!

Но Филиппа почувствовала, что таилось за его словами; она не была эгоистична по натуре, хотя, как многие ей подобные, была очень избалована.

— Нет, нет, — сказала она, покраснев, — пожалуйста, останемся дома.

Джервез тоже покраснел — внезапно и густо.

— Ты милая! — сказал он, целуя ее волосы.

Вечер тянулся медленно. Джервезу захотелось остаться дома из-за внезапного желания быть ближе к Филиппе; воспоминание о встрече год тому назад необычайно взволновало его, но в то же время оно заставило его понять, каким он был год назад и каким теперь.

Филиппа была его, они были женаты, и все же, каким-то неуловимым образом, она казалась ему более далекой, чем была в дни перед свадьбой. Он бесконечно внимательно относился ко всем ее планам; оба они были очень требовательными людьми. Филиппа приняла его любовь с искренней мягкостью, он не мог сомневаться, что был ей дорог, и если он считался с ней, то зато никогда не встречал в ней нежелания считаться с его настроениями.

Она была его женой, очаровательно подчинялась ему, когда хотела у него чему-нибудь научиться, и делала ему честь во всех отношениях. Он очень гордился ею. Если она и была молода, то у нее все же было неподдельное, скромное чувство своего достоинства и очаровательная манера принимать гостей.

Он не мог ни к чему придраться, но он не был спокоен; неясно, смутно, но он чувствовал себя выбитым из колеи.

В одиннадцать, усталые, они пошли спать.

В половине двенадцатого задребезжал телефон, и голос Фелисити спросил:

— Что случилось? Почему вы не были в опере?

— Мы решили сегодня никуда не идти, — отвечала Филиппа.

Джервез сидел на кровати, он только что вошел. Очевидно, Фелисити спрашивала, были ли они в здравом уме. Филиппа смеялась и говорила:

— Нет… да… нет… в самом деле? Нет…

Она повесила трубку и повернулась.

— Фелисити думает, что мы с ума сошли. Это потому, что мы сегодня нигде не были.

Она вдруг стала на колени возле него и прислонилась к нему щекой.

— Джервез, нельзя ли было бы… ну, на одну минуточку… съездить… потанцевать, а потом скорее домой, баиньки? Разве никак нельзя?

Его обуял совершенно беспричинный гнев, и ему захотелось крикнуть:

— Поезжай, Бога ради, поезжай! Ты, кажется, лишь этим и живешь! Ну, собирайся, поезжай…

И голос его был не особенно любезен, когда он сказал:

— О господи! Если это вопрос жизни…

Филиппа сразу отшатнулась.

— Нет, нет! Конечно, это не так… Я только думала…

Джервез встал и помог ей подняться на ноги.

— Беги, позвони Эвелине.

Она поймала его за руку, поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать…

— О, милый, если ты действительно ничего против этого не имеешь!

А в автомобиле по дороге к Холленсенам она опять взяла его за руки и сказала: — Ты меня балуешь! — и быстро поцеловала его.

Была теплая, душная ночь — одна из тех лондонских ночей, когда даже воздух кажется изнемогающим; утих ветер, перестал лить дождь, спустилась томительная мягкость, которая так раздражает и волнует усталые нервы.

По выезде из парка, когда они проезжали по Брук-стрит, запах пыльного асфальта, газолина и брезента собственного автомобиля вдруг окончательно измучил его.

«Черт побери, как я устал», — подумал он, и в то время, как он это думал, Филиппа воскликнула:

— Разве не божественна такая поездка, ночью?! Линия огней, тянущихся в пространство, как в сказке…

Он просто не нашелся, что ответить; голова его устала так же, как и тело.

Филиппа заговорила опять. Но чистая радость, звучавшая раньше в ее голосе, вдруг исчезла; сейчас он звучал устало и немного надтреснуто, как голос ребенка, которому отказывают в чем-то желанном и который протестует, насколько смеет.

— Боюсь, что тебе ужасно тяжело сопровождать меня?

Ей очень хотелось попросить его вернуться домой и пустить ее одну, но она чуточку боялась это сделать. Она никогда не командовала Джервезом и даже при всей своей веселой беспечности, понимала, что сейчас вряд ли подходящий момент, чтобы начать. И тогда внезапно, необъяснимо, при виде его серьезного профиля, в ней всплыла бездна мелких, но милых воспоминаний, которые отгоняли накипавшее раздражение. В этот момент она вдруг увидела Джервеза, любящего се так, как он обычно это делал, — абсолютно не думая о себе, преданно, причудливо; и все, что в ней было хорошего, в порыве благодарности устремилось к нему.

Она прильнула к нему и вздохнула.

— Я была гадкая, что вздумала ехать и потащила тебя с собой, — прошептала она, и на этот раз голос ее был полон нежности и заботливости, — гадкая-прегадкая, а ты такой милый, что уступил мне. Ну, все равно, скажи Гудсону, чтобы он повернул, и поедем обратно. Я искренно так думаю и желаю.

В Джервезе вспыхнуло прежнее волнующее счастье и, вместе с ним, искусственное возбуждение.